Александр Палей в Мулен д’Андэ

(фотографии: А.Мюллер, Ф. Гримо)

Франция — страна, которая никогда не перестает изумлять своими сюрпризами. Они различны. Они существуют в любой области современной французской жизни. Они бывают приятными и неприятными. Но они не дают скучать.

Франция удивляет и удивляла своей цельностью и своим многообразием. Это — клише. Но здесь, как в любом клише, захватанная и затрепанная, таится истина.

Во Франции находятся древние сокровища культуры, не всегда отмеченные на традиционных туристических маршрутах.

“ Древние камни Европы “ могут молчать столетиями. Любой музей “ застаивается “, как вода в пруду, если не заставить его говорить, если самим с ним не разговаривать — новыми открытиями, выставками, новым диалогом с сегодняшним, текучим, непостоянным. Если в нем нет ожидания сюрприза.

На берегу Сены, в маленьком местечке Андэ в Нормандии стоит старинная мельница. Живописный пейзаж, прекрасная архитектура. Это место планировали для открытия заводов “ Рено “. Но прежде чем начались работы — владелец умирает, а земли наследует Сюзанна Липинска. И возникает другая идея — заставить старые жернова мельницы работать не на современную экономику, а на старую культуру. Первоначально возникает кинематографический центр. Сюда приезжают «синеасты» — творить и отдыхать. Возникает рядом и театр. И, наконец, здесь же рождается удивительный музыкальный фестиваль с насыщенным и многогранным репертуаром своих концертов. Старинное здание получает второе дыхание, новую жизнь. Программы фестиваля необычны и нисколько не похожи на трафаретные репертуары ведущих французских концертных залов. Фестиваль “ приручает “ своих слушателей, своих гостей. Удивляет их. Завораживает. Заслуга сотворения этого культурного центра принадлежит Сюзанне Липинской. Заслуга его одухотворения — музыканту, именем которого фестиваль и назван: “ Александр Палей и его друзья “. Пианисту Александру Палею. В один прекрасный осенний день, тихий и спокойный, когда старая мельница Мулен д’Андэ величаво отражалась в водах Сены, состоялось мое с ним интервью, где он рассказал о себе и о тех путях, которые привели его в этот старинный уголок Нормандии.

***

Мировая музыкальная культура “ заложена” в кончики пальцев Александра Палея, пронизывает каждый живой нерв его личности.

В классическом интервью любой ответ, связанный с перечислениями наименований — всегда утомителен. Поэтому-то вопросы Александру Палею благоразумнее задавать в форме отрицательной. Например: “ Какие музыкальные произведения Вы еще не играли? “ “ В каких концертных залах Вы еще не выступали”, и.т.д. Список неосуществленного, невоплощенного, не услышанного, не увиденного и непознанного будет неизмеримо короче. Такой же эффект вызовет и вопрос : “ Какие литературные произведения Вы еще не читали?“

Ибо А.Палей, вопреки общепринятому мнению об узкой профессионализации музыкантов-исполнителей, обладает незаурядной эрудицией, далеко выходящей за рамки “чистого пианизма”. И не только в области литературной. Его интересуют: и театр, как музыкальный, так и драматический; и живопись; и искусство прикладное; и кинематограф. Короче, он связан дружескими узами со всем пантеоном муз Аполлона, как старейших, так и более молодых.

Только, пожалуйста, не вздумайте представить себе образ некоего книжного эрудита, ученого музыканта и занудного интеллектуала. Александр Палей обладает редким и удивительным даром знания ненавязчивого — и искусство его солнечно и радостно. Аполлоническое творческое начало нашло в нем свое законченное воплощение. Поэтому вы можете проговорить с ним 4-5 часов, не заметив быстротекущего времени, минуя любые утомительные словесные тупики. Поэтому вы можете присутствовать на 4-часовом концерте его уникального фестиваля в Мулен д’Андэ, ни на секунду не почувствовав “эффекта отстранения “ от насыщенного времени музыкального, включившего вас в свою стихию, растворившего вас в ней, неутомимо и постоянно вас влекущего. Это — магия, идущая от его личности, но магия легкая и светлая, магия дарения. Свободное обращение с временем и столь же чуткое его проживание — особый талант человека, который, никогда не являясь праздным и излучая мощнейшую, “ многоваттную” энергетическую силу, рождает постоянный праздник вокруг себя. Праздник музыкальной культуры, спрятанной в кончики пальцев.

Свою биографию Александр Палей рассказывает в форме новелл, живых и образных, забавных и грустных. Этот рассказ не нуждается в сухом дополнении общепринятых и “закостенелых” форм самопрезентации в виде curiculum vitae. В нем бьется подлинная пульсация жизни, с меткими образами, со своими неповторимыми словечками, со своим “я”, выраженным в языке.

Но прежде, чем “дать слово” самому музыканту, кратко представим его — по его делам. Итак, Александр Палей — пианист и дирижер, основатель двух уникальных фестивалей камерной музыки — во Франции, в Нормандии ( Мулен д’Андэ) и в США, в Вирджинии (Ричмонд); в 16 лет ставший победителем национального конкурса в Молдавии, лауреат международного баховского конкурса в Лейпциге (первая премия), премии Бозендорфера и Гран при Первого международного конкурса им. Панчо Владигарова в Болгарии; уникальный артист, исполнивший роль Пианиста в опере “Федора” Джордано в Вашингтоне, где рядом с ним солировали Пласидо Доминго и Мирелла Френи ; неутомимый солист-гастролер, играющий с различными оркестрами мира в ведущих концертных залах, выступающий и в дуэте с ведущими современными музыкантами — Мстиславом Растроповичем, Беллой Давидович, Владимиром Спиваковым. Его имя связано с обширнейшей дискографией фортепианной музыки, он является одним из лучших пианистов своего поколения.

Алексанр Палей рассказывает...

— Я родился в Кишиневе, в Молдавии. Родители были врачами и большими любителями музыки. Я же с раннего детства мечтал играть — и просил купить инструмент. Отец согласился, но предупредил: “ Если хочешь заниматься — делай это всерьез”. Я начал учиться музыке в шесть лет, первый сольный концерт состоялся, когда мне было тринадцать.

Мы жили вчетвером, моим воспитанием, в основном, занималась бабушка. Она была человеком незаурядным, закончила исторический факультет Петербургского университета, основала первую публичную библиотеку в Кишиневе. Она мне привила страстную любовь к чтению. Читал я всегда очень много, и когда приехал впервые в Париж — все показалось невероятно знакомым — произошла реконструкция книжного, прочитанного.

Первым учителем музыки была Вера Михайловна Ревзо — прекрасный педагог с потрясающим вкусом. Учился я в специальной музыкальной школе. Всегда быстро учил программу и никогда ее не забывал. Все давалось столь легко, что одно время я боялся, что легкость может перерасти в легковесность. Каждое лето я с родными проводил в Москве или Петербурге, посещал музеи.

После того, как я получил Первую премию национального конкурса в Молдавии, в 1973 году, отец привез меня в Москву, для поступления в консерваторию. Мы пришли к Белле Михайловне Давидович. Она прослушала меня и вызвала отца (он так нервничал во время моей игры, что всегда находил повод выйти). Сказала, что будет заниматься со мной каждый день до вступительных экзаменов. Категорически отказалась от денег. Белла Михайловна — удивительный человек и удивительный музыкант. Только три раза в жизни я слышал от нее слово “ хорошо”. И я был единственным из ее студентов, с которым она была на “ты”. Перед последним из вступительных экзаменов — по истории СССР, на котором так часто “заваливали” абитуриентов, она заставила меня “пройти” с ней все билеты.

Я проучился у нее до четвертого курса, когда она эмигрировала. В тот же период уехала в Израиль и моя первая учительница музыки. Я остался один. Но перед своим отъездом Белла Михайловна “поручила” меня Вере Васильевне Горностаевой, которая меня тогда еще ни разу не слышала.

Надо сказать, что мне всегда везло с педагогами. Вера Васильевна — великий педагог. Но характер у нее сложный, и трудно складывалось наше общение.

Я помню, как впервые пришел к ней в “ нейгаузовский”, 29-ый класс Московской консерватории. Обстановка там торжественная: в нем стоит три рояля, и над каждым из них висит портрет Нейгауза. Я робко зашел — в классе была масса народу — на занятиях Веры Васильевны всегда присутствовали приезжие из разных концов Советского Союза. Она спросила, играл ли я Восемнадцатую сонату Бетховена. Узнав, что не играл, — велела выучить, а до того не появляться.

Я уже упоминал, что разучиваю музыкальные произведения довольно быстро и легко. Восемнадцатую сонату я выучил за одну ночь и на следующий же день вновь появился в “нейгаузовском” классе. Вера Васильевна, увидев меня, холодно спросила: “Вы что-то не поняли? Я же вчера вам все объяснила”. Я пробормотал, что мое “домашнее задание“ уже выполнено. Тогда Вера Васильевна театрально повернулась к присутствующим и величественно произнесла: “Видите? Это мне “наследство“ — от Белки Давидович. Если б не она — никогда бы его не взяла — но Белле отказать не могла”. Надо заметить, что в то время, когда имена “уехавших” моментально забывались и замалчивались, — Горностаева “прятать“ свою многолетнюю дружбу с Давидович и не собиралась. И продолжила: “Вот, представляете, вчера дала ему выучить 18-ую сонату Бетховена, а он уже сегодня явился и заявляет, что все готово. Бывали у меня в классе разные — но шизофреников и дегенератов еще до сих пор не было”. На этой “погребальной“ фразе я и ушел, получив повеление вернуться через три месяца и в здравом рассудке.

Я шел в общежитие и плакал. По-настоящему. А там встретил одного друга, который решительно сказал: “Ты должен пойти к ней завтра снова — ты должен заставить ее тебя послушать”. Я был абсолютно “разбит “ морально, но он был непреклонен: “Если ты придешь позже — это будет не то, она тебе никогда не поверит. Много ли ты знаешь пианистов, которые могут выучить Восемнадцатую сонату за одну ночь?! Ты обязан ей доказать, что ты это действительно сделал!“

На следующий день я вновь вошел в класс Нейгауза. Увидев меня, Вера Васильевна застыла и возвела глаза к небу. Я, как затверженную формулу, повторил свою готовность к исполнению бетховенского шедевра. Вера Васильевна, в свою очередь, повторила свое вчерашнее предположение о моей умственной и психической неполноценности. Но, на этот раз, к инструменту допустила. Я ужасно трусил во время исполнения и, как мне кажется, играл не лучшим образом. Но сыграл всю сонату. После чего Вера Васильевна раздумчиво произнесла одну из своих коронных, “горностаевских“ фраз, которые впоследствии повторялись в консерватории: “Знаете, у вас — руки Горовица, но голова — идиота. Будем работать. Потому что против сочетания “рук Горовица“ и “головы Горностаевой“ я не возражаю“.

Так начались наши занятия. Только после того, как я сыграл ей Вариации Брамса на тему Генделя, я услышал от нее: “А знаете, вы все-таки не идиот“.

Если я был единственным учеником Давидович, которому она говорила “ты”, то, в свою очередь, я был и единственным учеником Горностаевой, к которому она обращалась на “вы“. Вера Васильевна — повторяю, педагог великий: она всегда могла увидеть то, что только ваше, ваше подлинное “я“, угадать именно то, что только вам и дано, и дать этому раскрыться, расцвести. На ее уроках открывались миры. Поэтому все ученики Горностаевой — разные, непохожие друг на друга. Я вообще убежден, что московская пианистическая школа — лучшая в мире. Здесь все воспитывались как солисты, раскрывали свою сущность, свою индивидуальность.

После окончания аспирантуры меня отправили преподавать курс общего фортепиано в Кишинев. Казалось, что исполнительская карьера закрылась, практически еще и не начавшись. Но я верил: что-то непременно должно произойти. Каждый день я вставал в четыре часа и занимался. И через три года раздался телефонный звонок от Веры Васильевны — была возможность поехать на баховский конкурс в Лейпциг. Я отправился туда “запасным игроком“, не в основном составе, — но я знал, что это мое, был уверен в этом — и получил Первую премию.

Начались мои гастроли по Советскому Союзу. Я ездил по маленьким городам, таким, как Херсон, Очаков, Николаев. Запомнился концерт в городке с невероятным названием Голи Пристань, где я играл в музыкальной школе на пианино. В Цурюпинске я познакомился с замечательным пианистом Анатолием Угорским, который здесь также давал концерт. Это было начало нашей дружбы с длинными разговорами после концертов. Много лет спустя я приехал в Лейпциг, где до меня давал концерт Угорский. Поговорить не удавалось — его ждали следующие гастроли. И он сказал шутливо: “Что поделаешь, это Вам не Цурюпинск...”

В 1986 году я участвовал в конкурсе имени Владигерова в Болгарии, получил там Гран-при и специальную премию за исполнение Третьего концерта Владигерова — это, по моему мнению, замечательный музыкант.

В социалистических странах я тогда, вообще, играл много. Но на Запад меня не пускали. Человеком, “вывезшим“ меня на Запад, был Владимир Спиваков. Он увидел меня в телевизионной передаче “ Музыкальный киоск “ — и пригласил к себе. Моим дебютом с ним стал ре-минорный концерт Баха, исполненный в Больших залах Москвы и Ленинграда.

Первая европейская страна, которую я увидел, была Испания. А из России я уехал в 1988 году — “сбежал“ на гастролях в Италии. Это не было связано с какими-то политическими причинами — просто мне не хватало свежего воздуха.

Приехал в Нью-Йорк — и “пошла“ настоящая карьера. У меня замечательный менеджер “Сарфати“ — Марина Бауэр. И карьера пошла именно так, как я мечтал. При этом я никогда не шел по пути “немузыкальному “, конъюнктурному. Просто всегда очень много занимался.

***

(Течение беседы с Александром Палеем настолько легко, что оставляет достаточно малое пространство для вопросов — собеседник как будто предугадывает их. Вопросы здесь — только — частичное направление для рассказа, который постоянно свеж и занимателен.)

— Каков Ваш гастрольный сезон?

— Последний сезон складывается так…

И следует столь внушительный список “охваченных“ мест, столь разнообразная программа, что трудно представить, как это удается реально успеть одному человеку. Здесь и сольные концерты, и концерты камерной музыки с различными ансамблями, и выступления с оркестром. Творческая энергия Александра Палея, о которой говорилось в начале статьи, действительно невероятна. Судите сами.

В начале сентября — Байон, земля басков, затем — Сиэтл, после него — собственный фестиваль в Вирджинии, городе Ричмонд. Вслед за этим — гастроли в Братиславе, Брно, Загребе, симфонический концерт в Будапеште. Следующая географическая точка с филармоническими концертами — Франция: Монпелье, Дипп и Гавр. ”Остановка“ в Лейпциге с сольным концертом, после чего вновь во Франции повторяется та же концертная программа, что и в Сиэтле (это единственное в сезоне повторение программы — обычно же на каждом из своих концертов А. Палей исполняет произведения разные: и стилистически, и жанрово.). Дальше вновь следуют иные страны и города: Петербург, Безансон и Метц, Вильнюс. И перечень далеко не полон...

Столь же поражает и “палитра“ Александра Палея — бетховенские и рахманиновские трио, “Картинки с выставки “ Мусоргского, четырехручные переложения “Шехерезады“ Римского-Корсакова и “ Петрушки “ Стравинского, концерты Рахманинова, Моцарта, Мендельсона, “Ночи в садах Испании“ М. де Фальи, “Африканка“ Сен-Санса, этюды Сержа Борткивича, композитора забытого, недавно изданного, сонаты Бетховена и Моцарта, шумановский “Карнавал“... И вновь список далеко не полон.

Александр Палей выступает с прекрасными музыкантами. Часто играет четырехручные переложения в дуэте со своей женой, пианисткой Пен Вен Чен.

— Ваш репертуар невероятно “и велик, и многолик”. Какие произведения вы предпочитаете, что вы больше любите играть?

— Я не могу сказать, что какое-то единственное или единственные произведения являются моими любимыми. Когда я учу музыкальное произведение, я всегда заставляю себя в него влюбиться, иногда насильно влюбиться, если я первоначально не испытывал тяги ни к нему, ни к его создателю. Иначе невозможно.

Как ни странно, хотя в то же время закономерно, — русскую музыку я стал играть больше, когда уехал в Америку. Люблю играть всего Баха, всего Моцарта, играл и очень люблю играть все концерты Прокофьева (не играл только его Пятый концерт). Обожаю Вторую сонату Шостаковича. Из современных композиторов играю также Шенберга, Веберна, Мессиана. Американский композитор. Ш. Сильвер написала для меня 48-минутный концерт, который был исполнен в Карнеги-холле. Другой концерт для меня написал французский композитор Жан-Луи Ахобэ, премьера состоялась в зале Плейель в Париже. Он даже назвал своего сына Сашей — в мою честь.

Много музыки я записал. Например, записал всю музыку Балакирева, который сам был просто замечательным пианистом. Большая моя любовь — Вебер, который также записан. Как и Мендельсон, и Рубинштейн. К Рубинштейну у меня особое отношение. Он ведь тоже родился в Молдавии. В Кишиневе, в соседнем от меня доме стоял рояль “ Беккер”, который когда-то принадлежал Рубинштейну. Однажды я слушал лекцию Л. Гаккеля о Софроницком и Рубинштейне, удивительную лекцию. И навсегда запомнил его формулировку: он сказал, что создание Антоном Рубинштейном Петербургской консерватории — это подвиг петровского масштаба.

Огромная моя любовь, конечно, Глинка.

— В каких залах, в каких городах вы наиболее любите выступать?

— Это, вновь, достаточно большой список. Люблю выступать в Сиэтле, Вашингтоне, Ричмонде. Во всех городах Германии. Во Франции — в Метце, Нанси, Монпелье, Париже. В России — в Москве и в Петербурге. Люблю играть в Вильнюсе. В Будапеште и Загребе. В Карнеги-холле. Мне нравилось играть в Антверпене. Там был замечательный фонд Дениз Толковской — композитора, сделавшего очень много для современной музыки и музыкантов. В свое время я там получил приз первого пианиста года. К сожалению, с ее уходом все это пропало — и концерты, ею организованные, и редкие архивы, ею же собранные. Еще люблю играть здесь, во Франции, на фестивале в Мулен д’Андэ.

— И, опять же, о ваших пристрастиях. Создается ощущение, что вы переиграли практически всю фортепианную литературу. Тем не менее, что вы еще не играли, и что вам хотелось бы исполнить?

— Очень хочу сыграть Пятый концерт Прокофьева, концерт Дворжака, концерт Бузони и “Бурлеску“ Рихарда Штрауса. Как ни парадоксально, я еще не играл самые популярные фортепианные концерты Шумана и Грига. Вскоре, в Тарту, я, наконец, должен исполнить концерт Шумана.

— Вы сыграли роль Пианиста в опере Джордано “ Федора”, что достаточно необычно для концертирующего музыканта. Неоднократно дирижировали оперными постановками. С чем это связано?

— Все очень просто. Музыкальный театр — это моя страсть. Я дирижировал “ Бастеном и Бастьеной“ Моцарта, “Служанкой-госпожой“ Перголези, “Севильским цирюльником“ Паэзиелло, “Травиатой“ Верди.

— Возвращаясь к фестивалю в Мулен д’Андэ — не могли бы вы рассказать, как все это началось? Ведь этот фестиваль по-своему уникален, особенно — для Франции. Хотелось бы услышать и о другом вашем фестивале, в Ричмонде. Есть ли связь между этими фестивалями, между их концепциями?

— Все началось 14 лет назад с моего концерта — дебюта в Шатле. На нем присутствовала хозяйка этих мест — Сюзанна Липинска. Она попросила меня дать концерт — получилось довольно неловко, я ожидал импровизационного концерта, приехал в джинсах — а попал на настоящий гала-концерт. Но возникла идея постоянного фестиваля камерной музыки. Это была моя мечта.

Фестиваль этот всегда происходит в конце апреля на протяжении шести дней. Камерная музыка — это моя страсть, я здесь всегда играю сам — с ансамблями, певцами, хором. У каждого фестиваля есть своя основная тема, свой “сюжет“, связанный с определенными композиторами. На каждом концерте звучит очень много музыки. Когда был баховский фестиваль — я за шесть дней переиграл все концерты Баха. Во время бетховенского цикла — прозвучали все скрипичные сонаты Бетховена. Фестиваль носит название “Александр Палей и его друзья “. Я всегда приглашаю сюда своих друзей-музыкантов. Уже состоялся Десятый, юбилейный фестиваль. Впереди — Тринадцатый, который, благодаря своей “чертовой“ цифре, получил наименование “Божественное и дьявольское в музыке“. Впервые прозвучит на фестивале “Лунный Пьеро“ Шенберга. А также — музыка Листа, Мендельсона и других композиторов, “вписывающихся“ в тему.

А вообще это — ежегодный шестидневный сумасшедший дом. Утром мы репетируем, а вечером — даем концерты. Слушатели здесь удивительные. Выдерживают концерты любой длины и любой сложности. И не только люди. Обитает в этом старом доме собака Фигаро. И этот Фигаро долгом своим считает присутствовать на всех репетициях, и на всех концертах. И всегда ведет себя крайне корректно, с вниманием и уважением. Только один раз, я помню, когда мы бесконечно репетировали концерт Мессиана, Фигаро не выдержал и издал какие-то звуки. Но это был отнюдь не вой, а нечто более художественное...

Фестиваль в Ричмонде — чем-то похож. В нем чувствуется такая же одержимость музыкой — как музыкантов, так и гостей. Возник он также странно, непонятно. Я приехал в Ричмонд играть с оркестром. И зашел в местный антикварный магазин — там была великолепная коллекция русского фарфора.

Мне навстречу вышел хозяин — довольно странный парень, абсолютно гофмановский персонаж. И в стенах этой “Лавки чудес“ зародилась идея фестиваля камерной музыки. Там меня просто заставили “нескромно“ дать фестивалю свое имя: “Александр Палей. Музыкальный фестиваль“ — даже без друзей. Но гофмановский персонаж, спонсирующий этот маленький фестиваль, вскоре разорился. Тем не менее, критика не дала этому делу зачахнуть. Фестиваль продолжает существовать. Он проходит в сентябре, в церкви начала прошлого века. Когда в Ричмонде случился страшный ураган — “Изабелла“, — то единственное место, куда продолжали поступать электричество и вода, — была эта церковь (а по американским законам, если нет воды — любое мероприятие должно быть отменено). Таким образом, даже стихийное бедствие не помешало проведению концертов.

***

В любой, самой интересной беседе всегда наступает точка. Финал. Она охватила большое количество тем — далеко не все они представлены в данном интервью. Речь шла и о книжных пристрастиях А. Палея, и о тех современных явлениях культуры, которые ему интересны, и о его друзьях-музыкантах, — о них он говорит с удивительной нежностью. Но впереди была репетиция. Одна из многих, бесконечных и неустанных, которые начались с незапамятных пор, когда в доме появился Его Королевское Величество Рояль. Тот неизменный диалог, который для него, музыканта харизматического, вечен и постоянен.

А у меня до отъезда еще оставалось время походить по дорожкам этого прекрасного нормандского уголка на берегу Сены...