Беседа с директором издательства
ИМКА-ПРЕСС профессором Никитой Струве:
В.П. Никита Алексеевич, это
интервью у нас с вами начнется несколько необычно: акцией
в стиле современной эпохи - добровольным возвращением культурной
ценности! В данном случае речь идет о семейной ценности.
Много лет назад, приехав в Париж, я обнаружил в библиотеке
жены незнакомую мне книгу Алексея Ремизова, написанную в
Париже в годы войны, изданную там же издательством “ОПЛЕШНИК”
в 1953-м. Обложка оформлена самим автором, каллиграфические
способности которого мне тоже ранее не были известны. Самое
же любопытное заключалось в том, что книга была подарена
Ремизовым вашему батюшке - Алексею Петровичу Струве! Так
гласила дарственная надпись, сотворенная неповторимым почерком
автора. Там стояло имя и вашей матушки, и ваше, Никита Алексеевич.
Прочитав книгу, я обнаружил в ней упоминание о Павле Николаевиче
Переверзеве, деде моей жены, с которым А. Ремизов был знаком
еще по Петербургу. Они тесно общались и в течение всех лет
парижской эмигрантской жизни. Жена моя, Наталья Николаевна,
не могла объяснить, каким образом книга с такой дарственной
появилась и застряла в их доме. Любитель подобных загадок,
я решил со временем ее разгадать, но… жизнь закрутила, а
книга пропала. Я думал - навсегда. Оказалось же, что она
на несколько лет поселилась (конечно, моими стараниями)
среди бумаг Павла Николаевича в ожидании того счастливого
случая, когда я займусь всем этим периодом сразу.
Я медленно извлекал из сумки обернутую в пергамент книгу.
Завидев ее краешек, Никита Алексеевич воскликнул:
Н.С. Так это “Мышкина дудочка”!
В.П. Узнаете?
Н.С. Ну как же, конечно! Думаю, мой отец
дал ее почитать кому-нибудь из родственников вашей супруги,
он любил это делать.
В.П. Наверное, Ие Павловне, тетушке моей
жены, дочери Павла Николаевича, умершего к тому времени.
А потом она и сама скончалась, не успев вернуть. Кстати,
в вашей семье никто не вел дневника?
Н.С. Нет, решительно никто.
В.П. А у Ремизова остались наследники?
Н.С. Думаю, что нет. Детей у него не было.
Вернее, была дочь, умершая в Киеве в 1942 году. Часть архива
досталась семье Резниковых, с которыми Ремизов дружил. Это
достойные и бескорыстные люди, много сделавшие и делающие
(Егор Резников) для его популяризации.
В.П. В СССР факт отъезда Ремизова в эмиграцию,
естественно, освещался как трагическое событие, “переломившее
его судьбу и определившее скорбный колорит всех последующих
десятилетий его жизни”. Живя во Франции, он написал больше
произведений, чем у себя на родине, но там старательно подчеркивали,
что ничего стоящего после 1921 года им не создано. Что вы
по этому поводу думаете?
Н.С. Я ровно обратного мнения. “В розовом
блеске” и “Подстриженными глазами” - лучшее, что Ремизов
написал.
В.П. Никита Алексеевич, вы носитель славной
фамилии многих выдающихся деятелей русской, немецкой и даже
американской культуры. Струве из поколения в поколение были
выдающимися астрономами, был знаменитый востоковед Василий
Васильевич Струве, был замечательный философ, экономист
и политический деятель - Петр Бернгардович Струве (1870-1944),
ваш дед. Не могли бы вы рассказать, откуда есть пошла семья
Струве?
Н.С. Ну, пошла она, как известно, из Пулковской
обсерватории. Наш родоначальник в России - создатель этой
обсерватории, Василий Яковлевич Струве (1793-1864). Его
отец был директором Высшей школы “Атениум” в Альтоне, Германия,
фактически профессором. В общем - старинный интеллектуальный
род. Может быть, теперь выдыхающийся… Со стороны Василия
Яковлевича пошла астрономическая линия, длившаяся четыре
поколения и закончившаяся знаменитым Отто Струве - Беркли,
Калифорния. Это, быть может, самый выдающийся из всех астрономов
Струве. После окончания Харьковского университета в 1919
году добровольно поступил в Белую армию, а в 1920-м эмигрировал
в США, где сделал блестящую карьеру. Он был директором двух
обсерваторий, президентом Международного астрономического
союза… Еще в далекие 30-е годы писал нам письма только в
самолете, другого свободного времени у него не было. Но
у него не было потомства…
В.П. А судьба параллельных линий: как я
понимаю, ваш дед, Петр Бернгардович, не из астрономической
династии?
Н.С. Как сказать… Астроном Василий Яковлевич
Струве - дед Бернгарда Васильевича Струве, который в Иркутске,
по выходе из Лицея, был помощником знаменитого Муравьева…
В.П. Знаменитых Муравьевых много. Это какой
же: не Амурский случайно? Он был енисейским губернатором
и генерал-губернатором Восточной Сибири.
Н.С. Тот самый. А Бернгард Васильвич Струве,
ставший впоследствии пермским, потом астраханским губернатором,
- отец моего деда! Так что, как видите, предки одни, но
ветви разошлись - одна пошла далее по астрономической, а
другая по философской и общественно-политической линии.
В.П. А что вы знаете о дальнейшей судьбе
прадеда-губернатора?
Н.С. Карьера его как-то плохо кончилась.
То ли по навету, то ли по неумению… Ему пришлось оправдываться.
Я был и в Перми, и в Астрахани, и даже в Иркутске, как бы
по его стопам. Попав впервые в Россию на шестидесятом году
жизни, я уже более чем в сорока ее городах побывал.
В.П. И какое у вас впечатление от России?
Как-то я говорил с Ельчениновым, впервые попавшим в Россию
в 80-е годы. На такой же вопрос он ответил: “Всю жизнь в
эмиграции я культивировал в себе русскость, жил ею и для
русской культуры, а вот встретившись с ее представителями
в Москве, вдруг поймал себя на мысли: если это все русские,
то я не русский; я почувствовал, что я человек французской
культуры, я француз…”
Н.С. А я, пожалуй, почувствовал себя еще
более связанным с Россией. Не отрекаясь от своего французского
гражданства, от верности культуре и стране, я совершенно
неожиданно для себя вдруг как-то с Россией сроднился. Это
случилось после того, как открылась возможность посетить
русскую провинцию, часто маленькие уездные города… Вот недавно
я вернулся из города Белева. Мало кто знает, где Белев,
хотя это родина Жуковского.
В.П. Жуковский родился в селе Мишенском,
это действительно под Белевом. А что вас туда забросило?
Н.С. Меня туда забросила программа дарения
книг нашего издательства в областные и районные библиотеки.
Но в данном случае поездка была связана и с тем, что в селе
под Белевом родился также и крупнейший церковный деятель,
руководитель православной церкви в Западной Европе - митрополит
Евлогий Георгиевский. Я хотел рассказать о нем в его родных
местах.
А возвращаясь к деду, Петру Бернгардовичу… Впервые я увидал
его мельком в 1938 году, когда он приезжал из Белграда,
где ему пришлось жить, в Лондон для работы в Британском
Музее. А потом, после ареста в Белграде, немцы отпустили
его к нам в Париж.
В.П. За что он был арестован?
Н.С. По навету эмигрантов, как бывший друг
Ленина!
В.П. Он был легальным марксистом, что к
ленинизму, как мы знаем, не имело даже отдаленного отношения.
Н.С. Доносчик знал, что дед был яростным
противником Гитлера и национал-социализма, говорил об этом
и писал; как и против Сталина и всего большевизма. Считал,
даже во время войны, что их всех надо посадить в один мешок
и утопить. Его продержали в заключении несколько месяцев,
он приехал к нам в состоянии крайнего истощения, буквально
доходягой. Это было в 1942 году. Тогда никакого нормального
сообщения не было, мы ездили несколько дней подряд встречать
его на вокзале… В Париже прошли два последних года его жизни,
и я очень много получил в непосредственном общении с ним.
Он у нас жил, у нас столовался, я постоянно слышал его суждения
по всем злободневным вопросам. Его остро-критические высказывания
глубоко западали в душу. Роль его в формировании моего склада
ума несомненна.
В.П. Вам тогда было не так уж и много лет.
Н.С. 12-13, не так и мало для общения.
Он следил за текущими событиями, за подготовкой американцев
к высадке…
В.П. И дождался?
Н.С. Нет, он умер в феврале 1944 года,
а высадка была в июне. Я не жалею, что он не дожил до конца
войны, так как ужасно огорчился бы, что коммунизм распространился
еще больше. Его кумиром был Черчилль.
В.П. Неплохой кумир.
Н.С. Вообще всякий либеральный консерватизм
был ему близок, просвещенный консерватизм. Помню, как он
принес однажды немецкий журнал “Signal”: “Вот до чего доходит
немецкая пропаганда, я купил эту дрянь из-за портрета…”
На обложке журнала был портрет Черчилля. Вот такими изречениями
дед давал мне, я бы сказал, уроки политически-бытовых действий.
Как-то в метро мне пришлось что-то сказать немецкому офицеру,
что-то безобидное, вроде: не выходите ли на следующей станции?
Ох и нахлобучку я получил от деда: как смел войти в контакт
с немецким офицером?!
В.П. Вы не пробовали писать о нем воспоминания?
Н.С. Немного пробовал в начале 90-х, и
даже кое-какие отрывки опубликовал в “Новом мире”. Их не
так много, но меня все время подбивают на такого рода писания.
В.П. Правильно, что подбивают.
Н.С. Хотите сказать - потом будет поздно?
В.П. Возраст у нас с вами как раз для подведения
итогов: есть и что вспомнить, и о чем рассказать.
Н.С. В 1998 году вышел толстенный сборник
моих статей “Православие и культура”. Я, между прочим, сейчас
пишу больше по-русски, чем по-французски; научился, знаете
ли. Газданов когда-то откликнулся хвалебным отзывом на мою
статью о Бунине и Ремизове. Пожалуй, сейчас я один из немногих
динозавров, которые лично знали Бунина и с ним общались.
С Ремизовым было больше чем общение, была дружба. Одно время
я ходил читать ему рукопись одной древнерусской книги. Он
был уже слеп, и ему постоянно кто-то читал, в том числе
и я.
В.П. В архиве Переверзевых я нашел упоминание
об “Обезьяньей Палате”, в которую Ремизов принял жену Павла
Николаевича, Екатерину Ивановну. Об “Обезьяньей Великой
и Вольной Палате” упоминает в своей книге Глеб Струве. А
что вы о ней знаете?
Н.С. У Ремизова было много чудачеств. Он
себя тешил разными придумками, иногда каверзными. “Обезьянья
Палата” была создана им еще в России и возобновила свое
существование здесь с самого начала эмиграции. Он сам зачислял
туда разных людей, но не думаю, чтобы Палата собиралась.
У меня есть документ о вступлении в нее дочери Глеба Петровича
Струве, моего дяди. Писал Ремизов не кириллицей, а глаголицей.
Я не мог это прочесть, но мой сын отчасти лингвист, он и
прочел мне.
В.П. Ремизов кооптировал в свою Палату
людей, которые могли об этом и не знать?
Н.С. Да. Но грамоты выдавал, так как был
большим графоманом - в самом благородном смысле - и делал
это с удовольствием.
В.П. Скорее - графикоманом.
Н.С. Пожалуй. Он весь был пропитан каким-то
художественным ерничаньем… Это было уникальное явление,
равных ему я не знал.
В.П. Ремизов и Переверзев в Петербурге
часто виделись у Павла Елисеевича Щеголева, а здесь тесно
общались семьями.
Н.С. А мы были с ним соседями, жили через
два квартала и часто встречались даже случайно.
В.П. Заканчивая историю семьи Струве: в
книге Глеба Петровича Струве ваш отец назван библиографом,
чем он здесь занимался?
Н.С. Он приехал сюда двадцатилетним молодым
человеком, не успев закончить в России университет. Здесь
надо было быстро устраиваться и как-то зарабатывать на жизнь.
Образование закончено не было, но была общая культура, была
любовь к книгам… Ему удалось сравнительно недорого купить
партию букинистических книг, которая стала основой коммерческого
предприятия. Он даже на какое-то время открыл книжный магазин,
но быстро прогорел, как раз к моему рождению. Потом отец
стал торговать на дому, и занимался этим всю жизнь. Вот
так получилось, что я рос среди книг и в общении с теми,
кто к нам приходил. А людей приходило много, и очень интересных.
Через деда и моего дядю, Глеба Петровича, мы дружили с Буниными…
Детей у них не было, и они очень тепло относились к нашей
многодетной семье.
В.П. А судьба вашего дяди, Глеба Петровича,
и вашего брата, который был врачом, а потом стал священнослужителем?
О вашем брате я слышал много теплых отзывов.
Н.С. Брат на год старше меня. В молодости
он вступил в Русское Студенческое Христианское Движение
и активно участвовал в нем. Профессия врача перестала его
вполне удовлетворять, и в 38 лет он стал еще и священником,
открыл православный приход на французском языке. Ему поручили
руководить и православными передачами по телевидению. Он
был очень ярким человеком, но, увы, сорока двух лет погиб
в автомобильной катастрофе. С дядей нас всегда что-то разделяло
- то граница, то война, а в 1948 году он уехал в Америку,
в Калифорнию. Так что встреч было, сравнительно, немного.
Дважды я ездил к нему, а он приезжал в Париж, бывал здесь
проездом по дороге на лекции. Но зато мы с ним много переписывались.
Увы, я его писем не сохранил, о чем жалею. Знаете, когда
живешь ежедневной жизнью, то не думаешь, что эта ежедневность
может когда-нибудь стать предметом исследования, кого-то
интересовать. А ведь действительно, тогда мы совместно открывали
потаенную Россию, неизвестного Мандельштама… и так далее,
а он был невероятный любитель писать письма. Я, бывало,
получал от него по несколько писем за неделю.
В.П. Фантастика!
Н.С. Да, он очень дотошно писал письма.
Он вообще был человеком дотошным. Я подозревал, что излишняя
тщательность идет в ущерб, может быть, какому-то полету,
но он оставил, в конце концов, замечательную книгу (“Русская
литература в изгнании”), которая и до сих пор не устарела
в литературоведении.
В.П. А ведь она написана довольно легко.
Н.С. Да, легко и очень объективно. У него
был замечательный литературный слух. Кроме того, он все
это знал как прямой участник, это очень живая книга. Написана
она была довольно быстро, по заказу издательства им. Чехова.
Это издательство могло себе позволить заказывать книги,
да и платило прилично: в период холодной войны американское
правительство не жалело для него субсидий. Это самая большая
книга Глеба Петровича. Мы переиздали ее в Москве с комментарием
питерского литературоведа, еще более дотошного, чем мой
дядя, - К. Ю. Лаппо-Данилевского. Она быстро разошлась.
Этой книгой он оставил память и о себе, и, что самое главное,
о русской эмигрантской литературе.
В.П. А знаменитый востоковед, Василий Васильевич
Струве, тоже ваш родственник?
Н.С. Да, но не из близких.
В.П. Вы упомянули Газданова, хвалебно отозвавшегося
о вашем русском языке.
Н.С. Я знал его лично. У меня есть несколько
его писем. Когда он работал на радио “Свобода”, мы участвовали
с ним в разных “круглых столах”, и даже одно интервью я
дал ему здесь, он сидел вот где вы сейчас сидите.
В.П. Что вы хотите сказать: стул должен
вызвать во мне вдохновение? Может быть, мистический трепет?
Первое знакомство с творчеством Газданова (естественно,
уже здесь) трепет вызвало. Я был поражен, что существует
русский писатель такого уровня, а мы в СССР ничего о нем
не знали, подавляющее большинство, во всяком случае.
Н.С. Хороший писатель, но я с трудом втягиваюсь
в чтение его романов.
В.П. Вам скучно читать Газданова? Может
быть, вам и Набокова скучно читать?
Н.С. Ан нет. Набокова я изучил вдоль и
поперек. Вы знаете, что я ему приписал авторство “Романа
с кокаином”?
В.П. Да, читал этот диспут.
Н.С. Я до сих пор уверен, что он написан
Набоковым или им переделан. У меня на эту тему четыре статьи,
и стилистический анализ я произвел очень тщательный.
В.П. В Москве существует “Общество друз.
Газданова”, которое и организовало здесь эту акцию с надгробием.
Так вот, один из них в полемическом пылу воскликнул: “Набоков,
испугавшись конкуренции с Газдановым, бежал в англоязычную
литературу!” Сильно?
Н.С. Неслабо и несправедливо. Знаете, любовь
ослепляет… А надгробие, которое они установили…
В.П. Достопримечательность, как и надгробие
Нурееву.
Н.С. Все-таки Сент-Женевьев де Буа - кладбище,
ставшее мемориальным и духовным явлением, а не собранием
достопримечательностей.
В.П. Что касается надгробий, особенно в
наше время, то здесь, мне кажется, речь может идти только
о культуре эстетической. Традиции уже не соблюдаются, многими,
во всяком случае. Хорошо это или плохо - мы можем дискутировать…
Н.С. Быть может, но есть и общие законы
стиля, хорошего вкуса.
В.П. Во все века и у всех народов великие
одного поколения часто между собой были не очень дружны.
Микеланджело соперничал с Леонардо да Винчи и даже бывал
с ним груб, а наши Тургенев и Толстой, к ужасу окружающих,
чуть было не навели друг на друга дуэльные пистолеты. Нечто
подобное происходило и в русской эмиграции в Париже всех
“волн”, и даже на наших глазах. Страсти великих современников
улетучиваются с переходом их в Пантеон, и тогда наступает
пора объективных оценок. Долг переживших - вознестись до
объективности. С “третьей волной” сюда попали известные
писатели: Владимир Максимов, Виктор Некрасов, Андрей Синявский…
Что произошло с ними в Париже?
Н.С. В период больших потрясений люди,
как правило, объединяются. А если взять великую поэтическую
четверку: Ахматова, Мандельштам, Пастернак и Цветаева, они
были и в личном плане связаны между собой. Цветаева стояла
на коленях перед Ахматовой, Ахматова очень любила и ценила
Пастернака, уж не говоря о Мандельштаме - это была вообще
настоящая дружба. Видите, это не совсем всегда так, с Пантеоном.
В.П. А я и не сказал, что это правило.
Мы знаем в истории культуры много “могучих кучек”.
Н.С. Да, это была “могучая четверица”.
Вот и в эмиграции - Бердяев и Булгаков хотя были и очень
разные люди, но остались дружны до конца. Когда очень высокий
уровень… Хотя… Микеланджело и Леонардо да Винчи…
В.П. Да и Бунин с Мережковским…
Н.С. Эти двое что-то не поделили… Нобелевскую
премию. Но все это не правило. Что же касается тех, кого
вы назвали… Виктор Платонович Некрасов себя в эмиграции
уже не обновил. Но он был с большим личным обаянием, был
прекрасный полемист и умный собеседник. Часто выступал на
радио “Свобода”, на разных литературных вечерах. Его любили
приглашать, и он много путешествовал. Синявского здесь очень
хорошо встретили. Он имел большой успех, как лектор и профессор,
в среде первой эмиграции. Мой отец, хотя был уже и в возрасте,
бегал на его лекции, и он был такой не один. В той области,
в которой он был силен, литературоведческой, им в эмиграции
написано несколько интересных работ. Мне они не всегда по
душе из-за наличия в них некоторого провокационного элемента.
Но книга о Розанове хорошая. Книга о Пушкине вызвала, как
известно, бучу, книга о Гоголе мне не сродни, так как ему
почему-то осталось безразлично религиозное измерение Гоголя,
но, тем не менее, она интересная. Наши с ним отношения в
первый период были очень дружеские, но потом стали трудными.
Между нами стал Солженицын. Синявский не мог простить Солженицыну
то, что он существует. Не думаю, что это была прямая зависть.
Конечно, когда вышел “Архипелаг ГУЛАГ”, интерес к Синявскому
потускнел. Может быть, Синявский и пострадал от этого затмения,
но зачем было упрекать Солженицына во всех смертных грехах?
Когда мы встречались, Синявский не мог ни о чем больше говорить,
как только о Солженицыне, только о моей близости с Солженицыным,
которая его почему-то ужасно раздражала. Это явление повторилось
и с Войновичем, и с другими, но не так остро. Меня это чрезвычайно
удивляло. Синявский, безусловно, личность масштабная, но
и чем-то прищемленная. Мы ждали Андрея Донатовича, у нас
с ним было много общих друзей и до и после… Мы тут его все
встретили с распростертыми объятиями, старались помочь…
Но вот эта лютая ненависть к Солженицыну… Казалось бы, если
он уж такое ничтожество, стоит ли ненавидеть? Тут типичное
противоречие. Вот на этом, в итоге, мы с ним и разошлись.
С Владимиром Емельяновичем отношения были ровнее. Человек
он был непростой, но я его очень любил за его доброту и
за его страдальческий облик. Он вообще глубоко страдал.
В.П. Я с ним относительно часто встречался
уже в перестроечные годы, хотя были знакомы давно. Безусловно,
в этот период он уже напоминал мэтра, ушедшего на покой
и занятого, скорее, подведением итогов. Любил рассказывать
о своей дружбе с Горбачевым, которого высоко ценил. Внимательно
следил за происходящими в России событиями и судил о них
удивительно трезво, остро и точно. Страдание, о котором
вы говорите, действительно чувствовалось - личное и общественное.
Получал огромное удовольствие от постановок своих пьес в
Москве. Подумывал об экранизации…
Н.С. А я как раз меньше с ним общался последние
годы, но мне всегда было приятно его видеть. Не всегда принимая
то, что он говорил, всегда чувствовал в нем стремление не
разобщить, а объединить эмиграцию. Естественно, ему не удалось
это трудное, да, собственно, и невозможное дело. Мы с ним
несколько разошлись в оценке перестройки, которую он вначале
не принял.
А вот с Некрасовым, перед самой его смертью, я имел очень
задушевный разговор здесь же, в магазине. Верней, не задушевный,
а на одной волне. Мы с ним оба поверили, что положение в
России безвозвратно изменилось. Для меня это стало совершенно
очевидно в 1988 году, я как раз участвовал в миланском коллоквиуме
“Памяти отца Павла Флоренского”. Там было много приезжих
из России, и я вдруг почувствовал, что эти люди говорят
совершенно свободно. Меня тут же кооптировали в Общество,
которое теперь уже не существует, - Общество друзей Павла
Флоренского. Вокруг были и епископы, и члены Союза писателей,
перестроившееся и не перестроившиеся… - все были равны.
Некрасов почувствовал эту перемену сразу, а Максимов нет.
В.П. Зато потом Максимов прекрасно вписался
в перестроечную Россию. Дружба с главным редактором журнала
“Юность”, поэтом Дементьевым, которому покровительствовал
Горбачев, да и другие старые связи открыли Владимиру Емельяновичу
там все двери. Он выступал по московскому телевидению (говорят
- очень смело и умно), сидел в президиумах разных представительных
заседаний и успел, вот, поставить там несколько своих пьес.
Даже успел передать свой журнал “Континент” в хорошие руки
- соратнику Твардовского, Игорю Виноградову.
Скажите, а как было создано ваше издательство, ИМКА-ПРЕСС?
Н.С. ИМКА намного старше меня. В прошлом
году издательству исполнилось 80 лет. Основали его американские
миссионеры Джон Мотт, Павел Андерсен и Зональд Лаури в 1921
году. Тогда, как известно, в России была разруха, и они
решили помочь ей в духовной сфере. Но когда в 1922 году
стараниями Ленина на Западе оказалось много замечательных
представителей русской культуры, среди которых были знаменитые
философы и писатели, издательство довольно быстро превратилось
в русское. Американцы поручили вести его Бердяеву. Это было
в Берлине в 1924 году, а в 1925-м оно переехало в Париж,
где Николай Александрович и руководил им до своей смерти
в 1948 году. После этого началась полоса выживания. Американцы
издательство еще поддерживали, но духовного и интеллектуального
руководителя уже не было, и тогда, если не ошибаюсь, в 50-х
годах они передали его членам Русского студенческого христианского
движения - РСХД, одним из которых был и я, правда, тогда
еще совсем молодым, только-только закончившим университет.
В.П. Это было…
Н.С. В 1954-м или 1955-м году. Был организован
комитет: три члена от американцев и три от нас.
В.П. А кто помимо вас входил в тройку русских?
Н.С. Василий Иванович Морозов, фактически
ставший директором, и Борис Юльевич Фис, оба теперь покойные.
Были и другие, сменявшиеся члены, это со стороны ИМКи. Когда
я стал фактически руководителем этого дела, уже в шестидесятые
- в начале семидесятых годов, почти единоличным руководителем,
то провел некоторую реорганизацию: включил в комитет представителей
русской общественности, в частности Наталью Дмитриевну Солженицыну.
Американцы постепенно от этого дела отходили. Мы стали,
фактически, издательством русских “диссидентов”, тех книг,
которые не могли быть в России напечатаны. А в Америке,
те круги, которые стояли за ИМКой, скорее ориентировались
на форму официального сотрудничества с СССР, с тем же даже
комсомолом и так далее. Они от нас отошли, и вспомнили о
существовании ИМКи-ПРЕСС только в 1974 году, когда мы издали
“Архипелаг ГУЛАГ”. Это было мировое событие! Почти атомная
бомба - под их маркой! Они тут же приехали в Париж и стали
интересоваться: может быть, вам сменить название? Но мы
из верности традиции отказались, и они не настаивали. Тогда
еще были живы один или двое из создателей ИМКА-ПРЕСС, на
пенсии, естественно.
В.П. Вы ведете статистику? Сколько примерно
единиц печатной продукции было создано издательством за
всю его историю?
Н.С. Не так уж и много, порядка пятисот
наименований. Но все это основательные издания. Ну, скажем,
журнал “Путь”, который здесь издавался, - это сто номеров
при одном наименовании.
В.П. Никита Алексеевич, вся ваша профессиональная
жизнь так или иначе связана с русской эмиграцией, не так
ли?
Н.С. Нет. У меня, в общем, довольно разношерстные
интересы. Вначале я посвятил себя изучению истории церкви
в ХХ столетии. Первая моя книга на французском языке - “Христиане
в СССР” - сыграла свою определенную роль, так как она вышла
во времена хрущевских гонений. Тут после выхода книги спонтанно
был устроен митинг. Возглавил его известный французский
писатель Франсуа Мориак, что имело некоторый отклик и в
Москве. Мориак произнес тогда замечательную речь. Переиначив
известное изречение Блеза Паскаля, он воскликнул: “Пока
Христос терпит смертную муку в Москве, мы не должны спать!”
В.П. Как хорошо сказано.
Н.С. Он был замечательный старик. Такое
изящество, проявлявшееся в любом жесте, в стиле поведения…
Мы с ним сдружились, нашли общий язык при формировании Комитета
Защиты христиан в СССР, состоящего в основном из французской
интеллигенции, притом исключительно религиозной. Были католики,
протестанты и несколько православных, среди которых тоже
был один француз. Франсуа Мориак активно участвовал в пресс-конференциях,
выступал на них, приходил на наши собрания…
В.П. А в настоящее время у вас есть контакты
с французскими писателями?
Н.С. Нет. Тогда это были не столько литературные
контакты, сколько религиозно-духовные. Впрочем, я обратился
к Мориаку с просьбой - при посредстве Французской Академии
выдвинуть Солженицына на Нобелевскую премию. Общение с ним
было очень непринужденное. Я стал посылать ему мой французский
журнал “Messager orthodoxe”. Кстати, он упоминает о нем
в своих “Блокнотах”, говоря, что он дает ему больше света,
чем вся католическая пресса. Конечно это поэтическое преувеличение,
но - правда заключалась в том, что тогда католические журналы
очень увлекались теми идеями, которые легли в основу грядущих
событий 1968 года, а мы продолжали оставаться на позициях
здравого смысла, и Мориаку это нравилось.
В.П. Не ему одному.
Н.С. Естественно. С нашим российским опытом
мы оставались зрячими. Мориак с большим трудом переносил
католическую левизну.
Интересные контакты по линии российской культуры были у
меня с поэтом Пьером Эмануэлем, ныне незаслуженно забытым.
А когда-то он был совестью Франции - полуамериканец-полуфранцуз,
очень умный и плодовитый поэт с религиозным пафосом. С интересом
относясь к православию, он в конце шестидесятых устроил
большой коллоквиум о русской религиозной мысли.
А в чисто литературный мир Франции я вхож не был, да и не
было к тому повода.
В.П. Этот мир, как, впрочем, всякий, разнолик.
Как я слышал от самих французских писателей - он даже, скорее,
разобщен. Правда, не совсем…
Н.С. Союза писателей нет, но это, может
быть, и к лучшему.
В.П. Союза нет, но есть Академии - от Национальной
до Гонкуровской, Есть, естественно, отдельные дружбы… Думаю,
что тут все в полном порядке, строем не ходят…
Н.С. У меня не было особых причин для такого
общения. Да и у них тоже. Но было хорошее общение с ныне
здравствующим поэтом швейцарско-французского происхождения
- Филиппом Жакоте. Нас сблизила любовь к Мандельштаму.
В.П. Он его читал по-русски?
Н.С. Познакомился в переводе и так был
потрясен, что ему захотелось читать Мандельштама в подлиннике,
главное же - переводить. У Жакоте около пятидесяти замечательных
переводов стихотворений Мандельштама. В московском издательстве
“Путь” мы начали такую серию : французские поэты в русском
переводе. Мы издали и Филиппа Жакоте. Он приезжал на презентацию
своей книги в Москву, выступал.
В.П. Вы его открыли России.
Н.С. Способствовал некоторой известности.
Он из протестантской семьи. Я бы сказал, он поэт скупой,
скупой на слова и на чувства, но очень четкий, отчетливый.
Переводить его трудно.
В.П. И последний на сегодня вопрос, Никита
Алексеевич. Часто бывая теперь в России, вы почувствовали
себя там совсем русским, и вам захотелось помогать этой
многострадальной стране всеми доступными вам средствами…
Н.С. Помогать? Мне просто там очень приятно
бывать.
В.П. Чем, на ваш взгляд, сегодня Франция
может помочь России, которая в очередной раз ищет свой неповторимый
путь?
Н.С. Когда я начинал свою деятельность
в России, то мне она мыслилась, как некий франко-русский
культурный союз. Мы ездили туда раздаривать книги - русские
и французские. И я почувствовал, что у России к Франции
настоящая любовь. Я не считаю, что Франция совсем не присутствует
в России, но это присутствие ощущается в недостаточной мере.
В.П. Чья это вина?
Н.С. Отчасти России. Ее коммунизм одних
отпугивал, других, наоборот, привлекал, и часть французской
интеллигенции не прощает России, что она их обманула. Но
вина в таких делах всегда бывает обоюдной. На каком-то уровне
Франция сейчас не понимает эту новую Россию и клеит на нее
ярлыки советского периода или вообще какого-то варварского
времени. Я мечтаю о большей интенсивности франко-российских
связей. Эти две страны очень хорошо друг друга дополняют.
