Филипп Веше
С Жаном Эшенозом
беседует специальный корреспондент
альманаха «PARIS-ПАРИЖ»

Филипп Веше: — В первую очередь благодарю вас за то, что вы согласились со мной встретиться для этого короткого интервью. Я тут подготовил примерно с десяток вопросов, большинство из которых кочует по моим интервью, так что скорее они похожи на анкету. Такой уж у меня сейчас период… со становлением нового журнала. Итак: у каждого автора свой неповторимый путь в литературу, случайный или предопределенный судьбой, что определило ваш?
Жан Эшеноз: — А я благодарю вас за то, что вы сюда приехали. До этого мне не приходилось сталкиваться с журналистами русской прессы. В Москве я был только один раз, где открывал одну библиотеку. Это было под патронажем Министерства Иностранных дел, но для банка BNP. Французское посольство попросило меня отобрать книги и с этими книгами приехать в Москву. Я там был всего два-три дня и не смог ни с кем встретиться.
Интерес к литературе у меня проявился довольно рано. Родители вспоминали, что еще в восьмилетнем возрасте я писал какие-то поэмы и никогда никому не показывал. И я это продолжал всегда, на фоне других занятий, имея идею рано или поздно написать роман. И вот в тридцатилетнем возрасте я решил, что настало время посмотреть, смогу ли я осилить написание романа.
— Вы не прошли стадию писания рассказов?
— Я никогда не пытался публиковаться в журналах. Были, конечно, и рассказы, и какие-то отрывки, но это все было делом внутреннего поиска. Но в тридцатилетнем возрасте я преодолел эту трудность — написал роман и вот уже двадцать лет только этим и занимаюсь.
— Ваш первый роман имел успех?
— Нет, первый роман был полной неудачей, но издатель остался. А вот второй роман имел успех, и с тех пор я живу только литературой.
— Все импульсы внутренние?
— Может быть, это совпало с рождением сына… Может быть… Но в основном это была подпитка чтением, как у нас у троих с женой и сыном, чтение подталкивает писание.
— А что это было за чтение? Что определяло круг авторов? Школа? Среда?
— Явно не школа. Я всегда избегал читать рекомендованное в школе. Поэтому я не стал учиться литературе, так как знал, что университет заставит меня пропускать литературу через фильтр стандартного обучения. Я не хотел, чтобы мне Пруста объяснял какой-то профессор, я хотел до всего сам дойти. Но вот семья безусловно оказала большое влияние, так как дома было много книг, я между ними гулял и периодически делал для себя разные открытия.
— А вы не читали друг другу вслух, как делалось, например, в нашей семье?
— Систематически нет. Но иногда мы зачитывали друг другу маленькие понравившиеся нам отрывки.
— Значит, потребность в литературном общении была и удовлетворялась?
— Безусловно.
— «Я ухожу» — ваш восьмой роман. Вы считаете его лучшим?
— У меня нет на этот счет никакого представления. Круг моих читателей как бы определился предыдущими романами, на этот роман было примерно столько же критики… Наверное, премия расширит этот круг, но чего-то существенно нового не произойдет.
— Интересно. Обычно писатель считает, что последний его роман должен быть самым лучшим.
— В таком случае самый лучший — это тот, который я сейчас готовлю.
— Он в пути?
— Да. Но только три недели тому назад я начал заниматься организацией романа: собирать документы, делать записи, продумывать детали сюжета… До этого я целиком был связан с выходом романа «Я ухожу».
— Судя по роману «Я ухожу», ваши герои живут в мире, далеком от современной политики. Связь с современностью проглядывается через детали окружающего пейзажа и быта — аэропорт, ледокол, модели автомашин, холодильник и телефон… Стилистические изыски… Мне вы видитесь типичным представителем модернизма ХХ века, последователем Джойса и Беккета, двух великих ирландцев, живших во Франции. Это ваша принципиальная позиция?
— Не могу ничего сказать относительно наследия Джойса и Беккета. Джойса я читал очень давно и остался под очень большим впечатлением. Беккета читал в более позднем возрасте, и он тоже произвел на меня большое впечатление. Но я не могу сам про себя сказать, что я вписываюсь в эту линию, в эту тенденцию. Что касается этих деталей и современностей описания, то естественно я стараюсь романтизировать, сделать литературно оформленной ту среду, которая меня окружает, те предметы и те пейзажи…
— А кого из писателей или философов вы могли назвать своими маяками?
— Нельзя сказать, что была какая-то тенденция в отборе литературных или философских критериев, я читал многих, и все авторы были как бы окошками, открывавшимися на мой внутренний мир, который позволил мне писать, но было несколько маяков, сравнимых скорее не с окошками, а с дверьми. Во французской литературе это Флобер, Пруст и Кено, а в англо-саксонской — сильный шок от Конрада, Стивенсона, Джеймса. Очень большое влияние оказал Кафка. Русскую современную литературу я совершенно не знаю, но в свое время был под большим впечатлением от Достоевского, Гоголя. Чтение Пушкина и Лермонтова оставило большой след.
— Говоря о англоязычной литературе, Вы не коснулись Джона Стейнбека. Он не оставил следа в вашем сознании?
— Очень интересно, что вы поставили такой вопрос, я действительно никогда его не цитирую, но в шестнадцать лет он оказал на меня огромное влияние.
— Собственно, следующий вопрос я хотел посвятить целиком русской литературе, но вы на него частично ответили.
— В русской литературе для меня одно из самых значительных мест занимает Владимир Набоков. Это один из величайших писателей ХХ века. У меня к вам встречный вопрос: «Камера обскура» была им самим переведена на английский язык, но, как мне кажется, менеe удачно. Вы ничего об этом не слыхали?
— Я не читал эту вещь по-английски и не слышал отзывов специалистов. Но вы же по-русски не читали?
— Она была переведена на французский и с русского, и с английского, первый вариант значительно интереснее.
— Но это может зависеть и от качества перевода.
— А вы ничего об этом не слыхали?
— Увы… Знаю, что он не очень любил себя переводить, а в этот период, вполне возможно, еще и не поднялся до своего уровня в английском, каким написал «Лолиту». Конгениальным переводчиком Набоков считал своего сына.
Теперь один из моих стандартных вопросов, связанных с современным положением в России. Она сейчас переживает один из своих сложнейших исторических периодов — поиск себя в этом мире. Заблудилась и, вот, пытается теперь найти свою дорогу. Не буду вас спрашивать, что бы вы посоветовали заблудившейся — ведь важно знать, кто заблудился и сколько осталось сил… Хотя, если хотите, можете посоветовать.
— Что-либо посоветовать мне действительно трудно. Вся моя проблематика всегда была вне этой геополитики и политического аспекта. Но, тем не менее, не нужно думать, что здесь на Западе все продолжает быть таким же четким, как десять лет назад. Сейчас здесь все зыбко, хрупко, почти, как в России.
— Очевидно, не совсем так. Во Франции, считая ее живым организмом, трудности нормального роста. Появились новые горизонты — возникли непредвиденные трудности. Франция их преодолевает. Россия же — организм, переживший тяжкую болезнь. Пусть не из дремучего леса, хотя это сравнение точнее, но из больницы вышла. Как тут сравнивать?
— Кроме всех этих трудностей, во Франции есть ментальные трудности: потеря классических ориентиров — ментальных и духовных ценностей.
— Но это проблемы всего современного человечества. И возникли они, собственно, в новой геополитической ситуации, когда Россия осознала — и признала — себя заблудшейся. До этого наши «классические» ориентиры держались на форпостах противостояния, и вдруг оказалось, что прежний противник был мифом. Конечно от мифов тоже трудно избавляться.
— Дело в том, что коммунизм зародился не в России. Франция сама всегда стремилась к коммунистическому идеалу. Здесь понимали, что происходящее в России далеко от этого идеала. Странная довольно ситуация. Те, кому в мае 1968 года было двадцать лет, испытывали двойное чувство: с одной стороны сожаление об упадке коммунистических идеалов, и после падения берлинской стены — страх за будущее, но, с другой стороны — радость. Это смешанное впечатление осталось и у меня.
— Может быть, с приближением нового тысячелетия мы ждем нового Возрождения?
— Не религиозного только, в духовном и интеллектуальном — безусловно.
— Пойдем дальше. В романе «Я ухожу» мною замечены две русских фамилии — художника и полицейского. Супин — русская фамилия, но и одна из именных форм глагола в латинском языке. Латинское «Супин» в аккузативе служит обстоятельством цели (miserunt consultum — послали спросить), а в аблятиве — дополнением при прилагательном (iucundus cognitu — приятный для познания) — вполне подходит полицейскому. А вот Мартынов — случайно?
— А разве Супин русская фамилия? Я этого не знал. Для меня это было, как вы и предполагаете, воспоминание латинской формы. Понятие «супинация», которое находится в другом месте книги, ничего не имеет общего с этим словом — оно только обозначает положение руки одного персонажа
А вот Мартынов… так русских художников сейчас можно встретить на каждом углу. Это почти зарисовка с натуры. Я хотел, чтобы художники имели имена разного происхождения и, когда искал фамилию, которая бы звучала русской, Мартынов пришла мне спонтанно.
— Как вам видится развитие литературы в новом веке: видите ли вы в ее нынешнем состоянии нечто Вас настораживающее и что, по-вашему, будет на нее более всего влиять?
— Я не вижу почему, от того, что меняется век, что-то должно меняться в развитии литературы, и уж, во всяком случае, мне трудно что-нибудь по этому поводу предсказывать. Я полагаю, что литература будет продолжать существовать, как она это делает уже довольно долго. Конечно, технические условия распространения написанного будут меняться, но они — лишь инструменты. Мне не кажется, что изменение в технике или в инструментах поставило под сомнение существование какого-нибудь вида искусства. Но я могу и ошибаться. Что меня зато поражает, во всяком случае во Франции, это отсутствие групп, школ, манифестов или движений. Мы живем, все последние годы, в периоде скорее индивидуалистическом, в котором писатели, может быть, более одиноки. Что не исключает, конечно, встреч, соседства и соучастия. Когда все это сказано, надо прибавить, что состояние мира довольно тревожное, и литература может лишь это принимать во внимание.
— Ну, и последний вопрос. Любая премия — прожектор на образ творца, что-то вроде подсветки архитектурного или скульптурного произведения. Как вы себя чувствуете в ореоле славы лауреата премии имени братьев Гонкур?
— Я все меньше думаю о Гонкуровской премии, и, во всяком случае, все это будет скоро забыто. Конечно, моя литературная жизнь сделалась немного легче. Но то, о чем я думаю главным образом, это — моя будущая книга.