Дантон оказался не прав, отечество можно унести на подошвах
своих башмаков, и доказательство тому - судьба немецкого
поэта Генриха Гейне. Он четверть века прожил во Франции,
где умер и похоронен на Монмартрском кладбище в Париже -
там, где он и хотел. Его похоронили 20 февраля 1856 года
в десять часов утра без пышной церемонии и без единой надгробной
речи в присутствии немногих друзей, среди которых были Теофиль
Готье, Александр Дюма и Шарль Бодлер.
«Я свил свое гнездо на парике г-на де Вольтера», - писал
о себе Гейне, в котором, по словам современников, было что-то
от перелетной птицы. И когда он читал свои поэмы (песни),
то становился похожим на соловья, потерявшего гнездо. Это
гнездо он и устроил в «локонах Вольтерова парика». С Вольтером
его часто сравнивали за остроумие, лукавство и резкость
суждений.
Принять французское гражданство ему не позволило «дурацкое
высокомерие немецкого поэта», хотя на родине, в Германии,
в то время его называли изменником и поэтом национальным
не считали. Гейне так хорошо удалась роль немецкого поэта
на чужбине, что сейчас во Франции совсем забыли, что почти
половину жизни он прожил в Париже.
В доме номер 50 по Амстердамской улице, на четвертом этаже,
в квартирке из трех маленьких комнат с окнами на узкий и
довольно темный двор с 1848 по сентябрь 1854 г. обитал прикованный
к постели болезнью спинного мозга один из лучших мировых
поэтов. Тут, по словам Гейне, была его «матрацная могила,
только без привилегий мертвецов» - тишины и покоя. Ибо Амстердамская
улица как во времена поэта, так и сейчас, была улицей многолюдной
и шумной. Только сейчас шум автомобилей заменил грохот экипажей.
Когда-то на родине поэт видел сон, который, вероятно, снится
многим: «Каждую ночь мне снится, что я укладываю свой чемодан
и еду в Париж глотнуть свежего воздуха». Этот сон наконец
сбылся: в 1831 году Гейне покинул родину.
«Семь городов» Германии не оспаривают чести называться его
родиной, ибо достоверно известно, что поэт родился в Дюссельдорфе,
а Дюссельдорф, по его словам, «это город на Рейне, и там
живет шестнадцать тысяч человек и, кроме того, многие сотни
тысяч людей лежат там в могилах».
Гейне родился в городе, где в то время, как он выразился,
«господствовали не только французы, но и французский дух».
Дюссельдорф был оккупирован французами дважды - с 1795 по
1801 год и с 1806 по 1813 год, уже наполеоновскими войсками.
Мальчиком Гейне даже видел въезд в Дюссельдорф самого императора
Наполеона, на котором «был простой зеленый мундир и маленькая
всемирно-историческая шляпа». Место рождения поэта не вызывает
сомнений, чего нельзя сказать о годе его рождения. Гейне
так хотелось быть ровесником века («первый человек века»),
что он одно время называл датой своего рождения 1 января
1800 года, хотя мать поэта утверждала, что он родился 13
декабря 1799-го. Во время крещения, а Гейне был выходцем
из еврейской семьи, на вопрос пастора он ответил, что родился
13 декабря, но не 1799 года, а 1797-го. Эту дату и принято
считать официальной, ибо кто осмелится солгать во время
собственного крещения?
Крестился Гейне 18 июня 1825 года в возрасте 28 лет в маленьком
городке Гайлигенштадте, что близ Геттингена. Крестил его
протестантский пастор Кристиан Гримм в тайне от семьи: поэт
особенно боялся гнева богатого дядюшки - гамбургского банкира
Соломона Гейне. Впрочем, богатый дядюшка, может быть, и
простил бы племяннику переход в другую веру, но, как показали
дальнейшие события, не простил меткого слова. Фраза «лучшее
в моем дяде то, что он носит мою фамилию» дошла до него,
хотя неизвестно, был ли поэт так уж не прав. И как, вероятно,
приятно было прочитать богатому дядюшке в своем альбоме:
«Дорогой дядя, дай мне взаймы сто тысяч талеров и забудь
навеки - любящий тебя племянник».
Сто тысяч талеров Гейне не получил, но, так как по семейной
традиции ему надлежало заниматься коммерцией, дядюшка-банкир
основал для племянника мануфактурную фирму «Гарри Гейне
и К°». Собственно, имя Генрих (Христиан-Иоганн Генрих) Гарри
Гейне получил только при крещении. «Дара наживы» у племянника
не оказалось, и фирма через год обанкротилась. Дядюшка-банкир
скончался в 1844 г., оставив Гейне только небольшую ренту.
Кузен Карл, прямой наследник, пытался лишить двоюродного
брата и этой ренты и отказался от своего намерения только
после того, как поэт пообещал не писать ничего предосудительного
против своей семьи. Ведь Генрих Гейне был не только «беспросветно
умен», но также «беспросветно остроумен».
В год смерти Соломона Гейне поэт уже больше десяти лет жил
во Франции. Жизнь в эмиграции - жизнь трудная во многих
отношениях, и прежде всего в материальном. За редкими тучными
коровами следовали многочисленные тощие, и еще чаще, по
словам поэта, за тощими наступало «полное отсутствие говядины».
До 1848 года Гейне получал небольшую субсидию от французского
правительства, получал он ее главным образом благодаря известности
своего имени и еще потому, что, по его словам, он во все
времена «отважно сражался за Францию против многочисленных
немецких «французоедов» (Franzosenfressen)».
Этой, как сейчас говорят, материальной помощи лишил поэта
другой поэт, Ламартин, в 1848 году - министр иностранных
дел Франции. Сам этот факт, кажется, потряс Гейне больше,
чем потеря пособия: «Да, г-н де Ламартин лишил пособия бедного
и больного поэта по имени Генрих Гейне. Это невероятно,
но факт, и этот факт займет свое скорбное место в мартирологе,
именуемом «Deutsches Dichterleben» - «Жизнь немецкого поэта».
В оправдание Ламартина можно сказать, что тот полагал -
и это стало позже известно поэту, - будто Гейне богат. В
то время казалось само собой разумеющимся, что все, носящие
фамилию Гейне, - люди состоятельные, - как в наши дни показалось
бы странным, если бы кто-либо из семьи Ротшильдов просил
материальную помощь, даже если бы действительно в ней нуждался.
Кстати, о Ротшильде. Барон и банкир Джеймс Ротшильд, с которым
Гейне часто виделся в Париже, был особенно расположен к
поэту. Он даже некоторое время занимался его денежными делами,
подарив Гейне несколько акций. Все, к чему ни прикасался
Ротшильд, приносило доход, доход принесли и эти акции. Тогда
Гейне решил пуститься в спекуляции уже без ведома банкира
и приобрел акции общества по газовому освещению Праги, которые
в то время казались такими же рентабельными, как и нынешние
акции общества по строительству туннеля через Ла-Манш. Поэт
потерял на этом очень много денег, вместе с ними - хорошее
настроение, но не чувство юмора. «И поделом мне, - сказал
он одному из своих приятелей, - Рабби Бен Шлоим в Праге
был совершенно прав. Когда одна старая еврейка бросилась
к нему в слезах: «Рабби, рабби, мой сын Ицык упал с лестницы
и сломал себе ногу!», - тот ответил: «А что делать еврею
на лестнице?». И «поэту на бирже», - добавил Гейне. Отвратительный
«трупный запах» слишком часто царил в его кошельке.
Гейне любил и Францию, и Великую французскую революцию,
- собственно, за любовь к революциям он и подвергался гонению
на родине. Чего он только не делал в пику «отжившему» немецкому
обществу! Даже завел роман с некоей Рыжей Сефхен, жившей
в глуши вестфальского леса. Она была дочерью и внучкой палачей.
И у нее были длинные волосы такого огненно-красного цвета,
что когда она завязывала их под подбородком, то казалось,
что струится кровь как из обезглавленной жертвы гильотины.
И огонь этих рыжих волос зажег в поэте, по его словам, две
страсти, которые он и сохранил на всю жизнь: «любовь к прекрасному
полу и к французской революции».
Поэт покинул Германию не по «пустой прихоти» сердца, а оставил
на родине «все дорогое, что цвело и улыбалось мне там, -
например, мою мать».
Стихотворение Гейне о «Кедре и пальме» в переводе Лермонтова
знают все со школьных лет. Его любила и Клотильда Ботмер,
на сестре которой был женат Федор Тютчев. Влюбленный в нее
поэт часто посещал дом Тютчева, который служил в это время
в русском посольстве в Германии.
На родине «цвели и улыбались» также и кузины, которым Гейне,
а с ним и человечество обязаны лучшей книгой, написанной
поэтом - «Buch der Lieder» («Книга песен»), - поводом была
несчастная любовь поэта к кузине Амалии. Такое же неудавшееся
увлечение другой кузиной, Терезой, описано в некоторых стихах
цикла «Heimkehr» («Опять на родине»). Хотя наиболее известное
стихотворение этого цикла о Лорелее навеяно легендой и пейзажем,
скалой Лурeлей на Рейне. На ней сидела волшебница Лорелея,
расчесывая свои белокурые волосы «в сумеречный час и при
свете луны», и пела голосом «столь прелестным», что проплывавшие
мимо корабли, заслушавшись, разбивались о скалы. О Лорелее
уже были написаны баллады поэтами фон Брентано, фон Лебеном
или Эйхендорфом, но только строфы Гейне повторялись на разных
языках и в разных странах, а в России в переводе Александра
Блока: «Пловец и лодочка, знаю, / Погибнет среди зыбей;
/ И всякий так погибает / От песен Лорелей». И погибнет
другой поэт, Мандельштам, пророчески себе предсказавший:
«Россия, Лета, Лорелея».
И если Гете гордился тем, что даже в Китае китайцы «дрожащей
рукой» вырисовывали на стекле головки Вертера и Шарлотты,
то гордиться мог и Гейне, так как не в менее далекой Японии
первой иностранной книгой, переведенной на японский язык,
была его «Книга песен». Поэт заметил однажды: «Aus meinen
grossen Leiden Mach’ich die kleinen Lieder» («Из своих больших
печалей я создал маленькие поэмы»). Можно добавить: каждая
из которых есть также маленький шедевр, хотя это не помешало
его соотечественникам съязвить в одной из эпиграмм: «Садовника
кормит лопата, нищего кормит клюка, а мне приносила дукаты
любовная тоска».
Стихотворения Гейне во французском переводе понравились
и во Франции. В Париже, без усилий, поэт был принят в семью
французских литераторов, которые обычно были холодно учтивы
с иностранцами вообще, а с иностранными литераторами в частности.
Поэт был признан равным среди первых французских писателей
эпохи таких, как Гюго, Санд, Ламартин, Бальзак или Дюма.
Одни восхищались его талантом, другие знали только, что
он остроумен и язвителен. Впрочем, и тем и другим, как это
было принято в Париже, были знакомы только отрывки «из Гейне»,
но и этого было достаточно, чтобы, как выразился Теофиль
Готье, «по когтям узнать льва».
Оружием французов всегда были красноречие и остроумие, этим
оружием и сражался Гейне, за что его высоко ценили, если
не сказать боялись, как боятся любого, кто может выставить
в смешном виде. «Лучезарные головы» французов, по словам
Гейне, «совершенно как их сверкающие кафе, увешанные сплошь
зеркалами», в которых «всякая идея, попадающая в их головы,
отражается бесчисленное множество раз», не ослепили поэта,
как обычно ослепляли многих, приехавших впервые в Париж.
Но «Vive la France! Quand mРme…» («Да здравствует Франция!
Несмотря ни на что…»).
Гейне любил Париж, любил он и парижан - прежде всего за
их аристократическую внешность и еще за вежливость в обращении,
сохранившуюся и в наши дни. Вероятно, всем, приехавшим «с
севера», как говорил Гейне, с востока, как говорят сейчас,
«мелодией Россини» звучали изысканные извинения француза,
лишь слегка толкнувшего вас на улице или в любом другом
месте.
«На берег Сены попал я один, - написал Гейне в альбом Гансу
Христиану Андерсену, посетившему Париж в 1843 году, - друзья
мои в плавании не были крепки, на дне родном погибли друзья».
В Париже друзей было немного, ибо Гейне принадлежал к тем,
кто с легкостью создают себе не друзей, а врагов. Всем известно,
что о мертвых следует говорить только хорошее, «но о живых»,
утверждал Гейне, «следует говорить только дурное». Те, кто
считались его друзьями, иногда были вынуждены ими быть,
боясь злого и меткого слова поэта.
Немногие из друзей навещали Гейне во время его длительной
и неизлечимой болезни. Он их и не обвинял, иронизируя, что
слишком долго, если можно так выразиться, умирает, он знал,
что верность хранят враги, а не друзья.
Когда поэту однажды доложили о приходе Берлиоза, Гейне воскликнул:
«Что? Кто-то пришел ко мне? Берлиоз всегда был оригиналом!»
Оригиналом Берлиоз и остался, он похоронен на том же Монмартрском
кладбище совсем недалеко от поэта. Своего друга Бальзака,
посвятившего Гейне рассказ «Принц богемы», поэт «потерял
и оплакал». Жорж Санд, которая почему-то называла Гейне
«кузеном», а он ее «кузиной», а потом просто «стервой»,
не интересовалась поэтом с тех пор, как тот заболел. Александр
Дюма письменно много раз выражал желание его навестить.
«Это была хорошая мысль, - заметил поэт, вы в любое время
застанете меня дома, я никуда не выхожу; так длится уже
пять лет». Так будет длиться до самой смерти.
Что же касается соотечественников Гейне, то, - «по-видимому,
миссия немцев в Париже была предохранить меня от тоски по
родине», - писал поэт. Однажды один из его немецких друзей
спросил, хочет ли он вернуться на родину. «Едва ли, - ответил
Гейне. - Я Тангейзер, который пленен в горе Венеры, волшебница
не отпускает меня». «Волшебницей» была Франция. Одновременно
со «сказочной тоской» по родине он чувствовал себя также
Летучим Голландцем: «Мне понятна боль, с которой капитан
заколдованного корабля однажды сказал: «Если я когда-нибудь
вернусь в Амстердам, то скорее превращусь там в камень на
углу улицы, чем снова уеду из города»«.
Стихотворение Гейне о Летучем Голландце взял для либретто
своей оперы «Der Fliegende Hollander» Рихард Вагнер, использовавший
также стихотворение Гейне о Валькириях - «Gezang der Walkiren»
- в скандинавской мифологии дев, реющих на поле битвы. Рихард
Вагнер и Генрих Гейне, познакомившись во Франции, были друзьями
до появления стихотворения Гейне «Поэтико-музыкальный союз
молодых котов», после которого композитор навсегда рассорился
с поэтом.
В Париже поэт познакомился еще с одним немцем, а именно
- с Карлом Марксом, которому было в то время двадцать пять
лет. Вернее, это Маркс, прибывший в Париж в ноябре 1849
года, поселившись в доме 38 по улице Vaneau, сразу же нанес
визит больному поэту, которому понравился этот, по его словам,
«молодой титан со всклокоченной шевелюрой и сверкающими
глазами». И это по просьбе Маркса им было написано знаменитое
стихотворение «Ткачи» («Weberlied»).
Карл Маркс, понимая значение пропаганды, не случайно заказал
стихотворение, рассказывающее о восстании ткачей в Силезии,
поэту, которым зачитывалась вся Германия. Лежа годами в
своей «матрацной могиле», Гейне и понятия не имел, что стихи
его положены на музыку и что поют их повсюду в Германии
не только на дорогах и в тавернах, но также и в светских
гостиных. Соотечественники рассказывали ему, что на его
стихи написана музыка Мендельсоном, Шубертом, Леве, музыка
Леве нравилась Гейне больше всех. Но все эти новости доходили
до поэта случайно. Постоянно он слышал бренчанье на «фортепьянах»
- на нижних этажах барабанили этюды Черни или «поднаторевшие
девицы», ибо это были ученицы, исполняли модную в то время
«Тоску по Киеву» Юлиуса Шульгофа.
Немногие из друзей остались верными до самой смерти поэта.
Например, Август Левальд, по профессии коммерсант, бывший
в 1814 году секретарь русского фельдмаршала Барклая де Толли.
Сочинение Гейне «О французской сцене» носит подзаголовок
«Дружеские письма Августу Левальду».
В 1852 году в Париж, вероятно, для того, чтобы попрощаться
с умирающим поэтом, заезжал его брат, Максимилиан (Макс)
Гейне, приехавший не из Германии, а из России, где служил
врачом в русской армии, с которой проделал Балканский поход
и даже написал о нем книгу под названием «Картины Турции».
Он был женат на дочери придворного врача Арендта, прожил
до конца своих дней в Петербурге, где и похоронен.
Верным оставался Жерар де Нерваль, приходивший к Гейне,
когда его отпускали из клиники доктора Бланша, ибо этот
«самый немецкий из всех французских поэтов» был психически
болен.
Гейне хорошо говорил по-французски, но иногда «шутки ради»
начинал произносить «свои сарказмы» с подчеркнуто немецким
акцентом. Один из его друзей, встретивший поэта в Париже
через десять лет, заметил, что тот в разговоре подыскивал
немецкие слова. Гейне объяснил, что с немцами он мало общается
и что жена у него француженка и весь быт его - французский.
Жена у Гейне была француженкой, и звали ее Крессанс-Эжени
Мира. Он ее называл Матильдой, и не потому, что Крессенция
было такое уж непроизносимое имя. «Моя Матильда» звучало
так же, как «моя Дульцинея»; первой «Матильдой» поэта была
некая англичанка, с которой он флиртовал когда-то на Луккских
водах.
Встретил Гейне свою будущую жену в октябре 1834 года, прогуливаясь
по торговому Пассажу Шуазей, где она продавала перчатки
в магазине, принадлежащем ее тетке. Все началось с покупки
пары перчаток, и не вспоминал ли поэт о них, когда писал
о паре нанковых панталон: «Молодой человек сидит в кафе
и спокойно пьет кофе, а где-то в далеком Китае растет и
цветет его гибель и, несмотря на высокую китайскую стену,
находит дорогу к молодому человеку. Он принимает ее за пару
нанковых панталон, беззаботно надевает и делается несчастным».
31 августа 1841 года в парижской церкви Сен-Сюльпис состоялось
бракосочетание Гейне с его «Матильдой», «молодой красавицей,
с которой я уже более шести лет ежедневно бранюсь». Может
быть, он и продолжал бы с ней и дальше так «браниться»,
не связывая себя иными узами, ведь поэт в буквальном смысле
слова откупил ее у тетки, позволившей за некоторую сумму
вступить с ним в свободный союз. Но Гейне предстояла дуэль,
в благоприятном для себя исходе он не был уверен и не хотел,
чтобы его выкупленная «матильда» осталась совсем без средств.
С тех пор, как поэт, по собственному выражению, «предался
моногамии», жить он стал лучше, и «даже весьма элегантно».
За два года до своей кончины Гейне с женой последний раз
меняет квартиру и переезжает ближе к Елисейским Полям, на
авеню Матиньон, в дом номер 3.
Эту квартиру поэт выбрал сам: «… подготовляю себе сейчас
на Елисейских Полях новую Голгофу». Квартира на пятом этаже
была с балконом, куда выносили поэта в хорошую погоду. Так
он мог дышать воздухом и наблюдать за жизнью на Елисейских
Полях, которая в те времена была такой же пестрой, как и
сейчас.
Впрочем, поэт к этому времени был уже полуслепым, но и «половинкой
своего глаза», а также с помощью бинокля жены, он с завистью
разглядывал жизнь там, «внизу». Тот подмастерье кондитера,
предлагающий пирожные двум дамам в кринолинах, никогда не
узнал, что волею случая попал в поле зрения поэта, записавшему
эту незатейливую сцену. Может быть, еще до сих пор растет
рядом с кондитерской и то дерево, у которого облегчалась
маленькая собачка. «В этот момент, - пишет поэт, - я убрал
бинокль и больше уже ничего не хотел видеть. Я завидовал
собаке!»
Сам он последний раз «вышел погулять» в мае 1848 года, когда
ему лишь с трудом удалось «доплестись» до Лувра. Там он
в буквальном смысле слова упал у ног Венеры Милосской и
плакал «так горестно, что слезами моими тронулся бы даже
камень». Богиня глядела на него сочувственно, «но так безнадежно,
как будто хотела сказать: «Разве ты не видишь, что у меня
нет рук и я не могу тебе помочь?»…»
… Комнату поэта украшали две гравюры с картин художника
Леопольда Робера «Рыбаки» и «Жнецы». Особенно он любил «Жнецов».
На его взгляд, персонажи картины были настолько чисты, что,
казалось, не подозревали о существовании греха.
Если выпадал хороший день и Гейне не был печален, как «ночной
колпак», то, по возможности, он «приподнимался в постели,
посылал за чтецом и диктовал свои мемуары» или иногда писал
на специально устроенном пюпитре. «Кровать моя, - говорил
он, - напоминает вещающую могилу волшебника Мерлина, погребенного
в лесу Броселиан, в Бретани»: волшебник, согласно легенде,
был превращен в куст боярышника, из которого слышался лишь
его слабый голос…
Хорошим был такой день и для посетителей, ибо собеседником
Гейне был необыкновенным: «Его ум блуждает от одних мыслей
к другим, они выражаются самими диковинными словами, и это
похоже на игру странных, украшенных коронами змей в волшебном
саду».
Бриться Гейне не мог, и седая бородка придавала «мефистофельский»
оттенок его и так «байронической» внешности.
Существует много изображений поэта, живописных, графических
или скульптурных. Изображения эти поражают своим несходством
между собой, а о сходстве с оригиналом можно только догадываться.
Сам поэт лучшим своим изображением считал портрет 1831 года
работы Морица Оппенгейма…
Однажды в квартиру по авеню Матиньон, отсчитав сто пять
ступенек, поднялась та, которую Гейне считал своей последней
любовью. Он ее называл «мушкой», а мог бы «желтофиолью»
(Gelbveigelein), ибо, писал он ей, «не сердитесь, несмотря
на вашу грацию, у вас лицо швабской Gelbveigelein». Так
он называл Камиллу Зельден, писательский псевдоним Элизы
Клиниц, «жужжанье» которой ему было необходимо слышать в
последние дни его жизни. Ей поэт посвятил шесть стихотворений,
«безумец писал безумной». Камилле Зельден адресовано и последнее
его письмо.
Умер Гейне 17 февраля 1856 года около четырех часов утра.
По воспоминаниям, последними его словами были: «Цветы! Цветы!
Как прекрасна природа!» Выполняя просьбу поэта, лечивший
его доктор Груби положил рядом с ним цветы, купленные женой
Гейне утром этого его последнего дня.
Однажды Гейне рассказал своему другу Жерару де Нервалю сон:
он видел могилы на Монмартрском кладбище, ярко освещенные
солнцем, и перед каждой, как в коридорах больших отелей,
поблескивала пара начищенных ботинок. Поэт хотел быть погребенным
именно на этом кладбище Парижа, ибо в квартале Монмартра
провел он лучшие свои дни.
Сейчас его могилу украшает памятник скульптора Гассельрю
(Hasselrus), на котором высечены неизменные поэтические
атрибуты - лира, венок из роз, лавровый венок, бабочки,
символизирующие души умерших. Памятник поставлен в 1901
году, по подписке австрийского общества почитателей памяти
поэта. И, конечно, на нем высечены несколько строк «из Гейне»,
им самим написанная эпитафия:
Wo wird einst des WandermЯden
Letzte RuhestКtte sein?
Unter Palmen in dem SЯden?
Unter Linden an dem Rhein?
(Где будет усталому путнику
Место последнего покоя?
Под пальмами на юге?
Под липами на берегу Рейна?)
Говорят, что каждый год в день смерти
поэта студенты Латинского квартала приносили букетик фиалок
на его могилу. Но во время оккупации Парижа у могилы Гейне
будто бы стоял в этот день немецкий часовой. Неизвестно
только, с какой целью, охранять ли могилу или запрещать
ее посещение: в гитлеровской Германии произведения Гейне
были сожжены десятого мая 1933 года.
Любопытно, что в то же время нацисты, если верить биографу
Гейне Пьеру Гарнье, приказали высечь на памятнике слова
«Здесь покоится немецкий поэт». Если это правда, - тот,
кто отдал такой приказ, хорошо знал творчество Гейне, который
когда-то писал: «И каменщик, которому придется украшать
наше последнее ложе, может, не боясь никаких возражений,
вырезать слова: «Здесь покоится немецкий поэт»…» Странная
вещь - патриотизм, говаривал Гейне: «Можно любить свою родину,
любить ее целые восемьдесят лет и не догадываться об этом,
но для этого надо оставаться дома».
В Париже при жизни Гейне «французы носили его на руках»,
как однажды не преминул заметить поэт, когда сиделка переносила
его с балкона в комнату.
После смерти на доме номер 3 по авеню Матиньон, где он умер,
была прибита мемориальная доска, но прибита так высоко,
что у всех, кто хотел бы ее прочесть, невольно падают с
голов шляпы…
