Здания,
как слова в строке, имеют свои наклонения и падежи. Парижскую
Оперу — великолепно-нелепое творение архитектора Гарнье
— я вижу не в степенном именительном, хотя она и венчает
собой внушительный ансамбль парижского градостроителя барона
Османа. Опера Гарнье — скорее в винительном падеже — там,
где новые веянья, временные сдвиги, смещающие зеркала.
В золоченые пределы Оперы занесло меня зимним сквозняком
перемены судьбы. Я сижу в золоченой ротонде библиотеки-музея
при Опере — в филиале Французской Национальной библиотеки.
Я сижу, стало быть, в двусветном зале под взглядом высоких
окон подковами. За окнами — взмах бронзового крыла Гения
Танца, андрогина с летучей прической, женским капризным
ртом… И кажется, по светлому залу, улыбаясь, проносится
танцующая вереница теней, оставляя в воздухе тени запаха
духов и шоколада. Тени ускользают в тесный проход, огражденный
алым бархатным шнуром, — прямо на темную сцену. Там ждут
вечернего спектакля карусельные лошади, над которыми по-русски
выведено: «Дом чудес».
Я листаю тетради Бориса Кохно — личного секретаря Сергея
Дягилева. Их в 1979 году у Кохно купил и подарил Французской
Национальной библиотеке меценат Хуан Гильермо де Бестиги.
Долгие годы хранились в Библиотеке Гранд-Опера неразобранными
эти архивы — десятки ящиков с дневниками, письмами, балетными
либретто. А вот сейчас я разложила тетради на лаковом пюпитре.
По шелковистым страницам вьется почерк необычайной красоты;
тонко очиненный карандаш чертит танец цветущих арабесок,
четких, точно впечатанных в шелест шелка… Стихи, строчки
дневника — либо записи расходов: столько-то кордебалету,
столько-то за костюмы, столько-то — гонорар Стравинскому…
Почти в каждой тетради — рисунки, словно в пушкинских черновиках…
Только тут — чаще не невесомые ножки, а крепкие торсы, мощные
плечи, мужской нос с подписью «совершенный»; матерная частушка,
черновик записки, начинающейся лапидарно: «Дорогой!» Страницы
переложены визитными карточками (шляпник, массажист) и конвертами
с аккуратными надписями: «Лепесток роз»; «Локон волос (белокурый)».
В одной из тетрадей читаю:
В жизни все давно не так, как нужно,
Я же слабый, слабый. И не в силах
Я с собою ничего поделать.
Я курю чужие папиросы,
Я румяню чувственные губы
И ношу в своей петлице
Дамские большие розы.
Я душу старинными духами
Нервные изнеженные пальцы
И подчас на сумрачные брови
Опускаю челку.
(Фонд Б. Кохно, Тетрадь 6, стр. 149)
Cреди страниц тетрадей вложены фотографии
и портреты темноволосого юноши с лицом сумрачного ангела.
Это и есть Борис Кохно, молодой эмигрант родом с Украины,
который стал на чужбине соратником Сергея Дягилева и оставался
им до самой смерти создателя Русских балетов.
…Отчего-то, рассказывая про человека, надо непременно говорить
о его профессии. А ведь порой это нелегко. Вот, есть человек,
все знают его, для многих он авторитет и мэтр, а кто он
на самом деле — в конце концов неважно. Борис Кохно сочинял
стихи, музыку, новеллы, занимался живописью, рисовал, был
влюблен во все виды искусства и, в первую очередь, конечно,
в балет. Словом, был он, как и его мэтр Дягилев, дилетантом
до мозга костей.
И вот я, как Нестор-летописец, печатными буквами исписываю
лист за листом, делая читабельными завитки волокон, локонов,
колец тетрадной скорописи Кохно.
В одной из тетрадей натыкаюсь на знакомое:
Я люблю вас, моя сероглазочка,
Золотая ошибка моя…
Вы — весенняя жуткая сказочка,
Вы — цветок на картинке Гойя…
Далее все перечеркнуто, и из-под нагромождения
строк выплывает: «Я люблю ваши пальцы старинные…», затем
«Мадонн…»; переправлено — «икон…»; потом, после пропуска
в конце: «И в словах — голубую вуаль…»
Со старой орфографией, завиваются, как дымок, слова и строки:
Вы сидели в театре в углу за кулисами,
А за вами, словами звеня,
Парикмахер, суфлер и актеры
с актрисами
Потихоньку ругали меня.
То-то, злобно шипят, молодой да
удаленький,
Вот кто за нос умеет водить.
И тогда Вы сказали: «Послушайте,
маленький,
Можно мне Вас тихонько любить…»
Да ведь это же ариетки Вертинского! Известно
каждое их словцо, что мило-картаво выпеваются среди шороха
старых дисков. Казалось, у этих песен нет и не может быть
автора — как у анекдотов. Впрочем, неизвестно, был ли и
Кохно их автором — в его тетрадях много переписанных им
самим чужих стихов: Брюсова, Ахматовой, Кузмина. Хотя, судя
по правкам, сочинял эти тексты, по-видимому, все-таки Кохно
— компатриот Вертинского. Вообще же Борис Кохно целомудренно
умалчивал о своих стихотворных опытах и подписывал своим
именем только балетные либретто.
Одна из самых ценных находок — неопубликованные строки «итальянского
дневника» Бориса Кохно, содержащиеся в тетради № 19, стр.
43-75, которые я обнаружила и постаралась расшифровать.
Эти беглые записи можно назвать:
«Дни
Бориса Кохно подле Сергея Дягилева» (1)
Пятница 9 декабря.
Проснулись мы поздно. С.П. разбудил, принес Мос[ковские]
Нов[ости]. Слышал, как он раздраженно говорил лакею по-итальянски,
что кого-то ждет, что кто-то разбудил… Вернувшись снизу,
куда ходил за письмами (ничего, кроме газет, не оказалось),
узнал, т. е. увидел, что С.П. порезался тупой бритвой и
был этим раздражен. До Isola Bella шли пешком (нога меня
сегодня совсем не тревожит). /…/
Народу на Из.[ола] Б.[елла] много. За обычным столиком С.П.
вспоминает с Валечкой: «В Италии три театральных школы.
Неаполитанская, сицилийская и венецианская«. Вспоминали
о молодом актере, игравшем в пьесе Гольдони, и как это было
смешно. Во время этого разговора я взглянул на часы, поскольку
в 3 С.П. назначил встречу с [нрзбр.]. С.П. это не понравилось.
/…/ Разговор заходит о том, что вчера Спесивцева просила
дать ей в Париже танцевать новый балет. Думает, что это
должны быть «Les Dentelles» (2)
Пуленка и Bongard. С.П. предлагает М. Фокина и др. Музыку
предлагает он Satie (3).
Я вспоминаю и нахожу других чудесников — например, Прокофьева.
Но это в будущем.
…Произносятся слова, обрывки разговоров: «Diane-Chasseresseе»…
«Миф в современном понимании»… «15-го — 17-го — Тальони…»
«Эндимион»… С.П.: «Необходима лунная ночь». Валечка (4):
«Миф о Диане и Эндимионе…» Вспоминает, что Бакст в свой
новый балет «Прокрида» приплел тот же миф, но нам об этом
не говорил. Балет должен быть на 15 минут. Перебираем музыкантов,
художников, все та же остановка на Сати и Дерене. Должен
участвовать и Леон. Я отстаиваю Кокто. С.П. Понимает. Костюмы.
Его современное понимание. С.П.: Ольга [Спесивцева], конечно
же, в легкой тунике, сереб.[ряной], и полумесяце (платье
от Шанэль). С.П.: «Ведь ни в одном ровно нет современного
платья!»
Говорилось много. /…/ Почему-то отходим от разговора о мифе.
Валечка говорит:
— Великомученики, Жития Святых.
С.П.:
— Четьи-Минеи, Сергей Радонежский.
— А прическа? К ней идут распущенные волосы, и диадема к
ней подойдет, она была в восторге. /…/
Я напоминаю о времени. Без 5-и 3. С.П. сердится и все-таки
идет. По дороге: «Я ненавижу декадентство». В. отвечает
неразборчиво.
Торопимся домой. Садимся в taxi — я провожаю до дома. Затем
пешком, к Макарову [?]. Мило, как всегда, и хорошо у него.
/…/
Прихожу домой. С.П. отдыхает. Тихо усаживаюсь читать. Приходит
Валечка и говорит, что в театре взял письмо с просьбой лично
передать С.П. С.П. звонит в театр и уходит. Валечка оставляет
мне деньги для уплаты Гершуну [?] — за книги: «Хр. Воск.»
Белого, «Скифы» Блока, «Триптих» Есенина, «Сполохи» Алова,
«Любезная книга». В ней памятки 40-х годов. днях свадьбы,
рождения, смерти. Обложка черная. И едко пахнет. Заложил
страницы со словами на обрывке:
«З/ВЕ
Марьино — Гор
сот пятьде
500 руб. на
и мебели, 600 р.
жание фельдшер
учениками и за»
С.П. написал: «Должны ему теперь 22 [?]. Отдать 2/6».
Читаю Блока. Приход молодого человека еврейского типа получить
деньги. Чрезмерно любезен. Расписывается. Я выхожу и возвращаюсь.
С.П. и Валечка уже пришли. Говорят о репертуаре (готовом
— в связи с письмом). Очень С.П. нервен. Надо спешить —
сейчас пообедаем — и в театр. Спесивцева танцует. Д. [Дягилев?]
возвращается от парикмахера. Смотрим внизу новый илл. журнал
— всюду фот. Трефиловой — почти девочкой — так молода.
Дописывал эти последние строки, когда вошел С.П. сказать,
что новая постановка для Спес.[ивцевой] — большой расход.
И брать ее с будущего года он не будет. Тороплюсь, одеваясь,
т. к. С.П. уже готов. Садимся в Grill-Room. /…/ Валечка
все время скандалит: «Где Борис? Жить я без него не могу»
— смеялись. Затем С.П. шутя стал экзаменовать: Как имя и
отчество того или иного музыканта? Вспоминаем о Глинке —
Пушкинском, Федоре. С.П. и спросил меня об имени Глинки-музыканта,
ну, я, конечно, и попался. Валечка оскандалился с Мусоргским.
Я — тоже. Ответил о трех Толстых, Лермонтове, Тютчеве —
а на Достоевском опять-таки замялся. Ну, современных я знаю.
В театр пришли к началу. Застали «большой поклон». Выход
Сп[есивцевой]. После вариаций я отнес пальто в дирижерскую
комнату. Досмотрел 1 д[ействие], был у Лиды (5).
Показывала рисунок Гогена, на стене, из журнала вырезанный.
Чудное торговала черное платье, за 40 лир. Уступили за 32.
А денег нет. Выходя от нее, вижу, Спесивцева «канифолит»
туфли — фотографии принесли. Я отошел молча. Вышел и стал
во 2 ряд — потом в 1-ый, с А.Г. Волкoвым [?].
Представление подходит к концу. Явился Ansermet (6).
Я его видел с С.П. перед последним действием (во время первого
действия С.П. получил от него письмо, что не придет). Лида
в антракте между 2 и 3 действиями в своей уборной говорила
с Вал. о Блоке. В. — шут гороховый.
Домой шли вдвоем с С.П. Кар[савина] (7)
хороша. Очень хорош Павлов [?]. Ему надо дать роль в «Лавке»7.
(Разговоры после спектакля)
«Очень хорош Павлов. Ему надо дать роль в «Лавке»…. «Спесивцева
сорвалась с трех туров пос[леднего] дейст[вия]…» «Леон (8)
так же поводит в мазурке рукой… У него распахивался халат
и видно было малиновое облегающее трико…» «Славицкий (9)
раскланивается перед Королем — 2 д. — и принца проход и
пируэт…» «Спес[ивцева] танцевала посл[еднее] д.[ействие]
с веткой в голове свежей сирени…»
Идя домой, встретил Трефилову с новой черной повязкой. Жалуется,
отчего не объявили ее выступления вчера. Это чтобы онa не
волновалась. Она с легкого похмелья.
Приходит Валечка. Я поминутно бегаю за оранжадом. Приношу
одну за другой новые книги. Пролистали «Сполохи». Смотрели
Шагала — С.П. предпочитает вещи, которые у него были давно.
Но одну вещь одобрил. Смотрели Сомовский портрет Блока.
«Похож, — говорит С.П., только при мне этой прически не
было». И, наконец, Белого и Есенина, вместе с С.П. Нувель:
«Хр.[истос] В.[оскресе]» не нравится. И Есенин тоже. «Есть
красивые места — но, господи, какая он рухлядь! Ну да Господь
с ним.» С.П. называет И[нрзбр] вещью тяжелой. Читаем Белого.
С.П. вспоминает «М[ир] Искусства». Все у него начинали печататься.
Вот Есенина и Ахматову он не знал.
С.П. восторгается мистицизмом: «Мистицизм — ведь это реакция.
Чем эти люди большевики? Они писали и без большевиков.»
«Конечно, писали. Но если бы не было большевиков, они бы
не написали того, что они пишут.» «Ну, конечно. Но если
бы не было русской истории, то «Борис Годунов» не был бы
написан. Если бы не было природы, то не было и Сережи. Это
просто — уметь реагировать на то, что вокруг происходит…»
/…/ «Вот «Свадебка» [Стравинского] — гениальная особенно
вещь. Но ее не поймут…»
Жуть, что творится в России. Вновь людей искусства принуждают
[нрзбр]! Ничего «нельзя»! Ни одного желания нельзя исполнить.
Хочешь пойти на Невский — облава. Хочешь купить черных порток
— во всем городе только белые. Так во всем, начиная с мелочей.
Человек теряет себя. Все делается не нами, а кем-то другим.
Как тот другой захочет — так и делается. В 1 час ночи иду
спать. Вот теперь сижу и осторожно записываю, чтобы кто
не услышал. Чернышова (10)
приходит за кулисы жаловаться:
— Как мне скажут, что С.П. за кулисами, так двойные не выходят.
Прямо беда! Без него все идет…
Субб[ота] 10.
Улегся я спать вчера часа в 2 и уснул около 3-х. Все думал.
Вспоминал квартиру в Москве, как мы переехали, как я смотрел
«Лукоморье», недавно купленное, как играл с домашней прачкой
/…/ Даже Ирину Рябушинскую вспомнил. Мог бы ближе подружиться.
Это помешало уснуть. Но зато ночью ни разу не просыпался.
В половине 11-го С.П. говорит с Кругловым [?] по телефону…
Примерялся перед зеркалом. И, полуодевшись, пишу. С.П. мается,
в комнате у него голос Валечки и Эдвардса (11),
пришедшего только что. Сережа ушел. Гости остались у него
в комнате. Оставшись один, просмотрел письма, затем взялся
за Есенина и статью Эренбурга. Дождь перестал слегка. Сережа
звонил ко мне и велел прийти к нему в ресторан. Я не узнал
его голос и первое время говорил по-французски. /…/ До и
после звонка еще минут десять — писал. Так меня сбило с
толку вчерашнее чтение, что высокопарную гордость сменило
во мне желание ясности, простоты в самой трудной современности.
Может быть, выйдет.
Заявился в ресторацию. Их тут не было. Пришлось уйти. В
окне у фотографа видел фото с сиамским котом, Матюшина и
Павловой. Вспомнил почему-то (знаю, почему) девочку с «балетной»
фотографии. Я часто покупаю фотографии.
В 4 ч. все же не застал никого. Вернулся домой — все находились
с Валечкой. Сидели чинно, мирно, весело.
Все было вполне прилично и благополучно до тех пор, пока
я, вспомнив, что забыл папиросы дома, не попросил одну у
В. С. спросил — почему? В. заголосил, залаял, что я бездельничаю
и даже о папиросах не могу подумать, что я разгильдяй. Мне
стало ясно, что ему просто жаль своей папиросы, и С. накричал.
Обидно мне стало, и вдруг, как бы припомнив что-то, я открыл
портсигар, набитый папиросами… Тут произошел скандал — В.,
смеясь, сказал, что я «все испортил окончательно». С. закричал
— «надоело» — разозлился. Я молчу обиженно. Так, только
профилем (не лицом, не головой). Я сказал вчера Сереже,
что В. — человек грубый и что частое соседство с ним тяготит.
Валечка — вылитая тетка Мэри (моя бабка), которая была скупа,
ехидна, читала всем нравоучения, такая пустяшная, такая
мелочная, скупая и неважная, и косила левым глазом. Мы ее,
понятно, не любили. А я привык быть в кругу милых, молодых
приятелей. Тех, которые относятся ко всему легко, не глухи,
не слепы, увлекаются, довольствуются мелочами. Я бываю свободен
в кругу людей, которые хоть чем-нибудь напоминают [нрзбр].
С.П. в жизни простой. Постепенно гнев утих.
В. — к С.П.: «Мих. Мих [?] звонил, оказывается, 3 раза и
просил придти хоть в 1/2 3-го.» Выехали вместе в большой
магазин. В проходе было много народу, и Д.[ягилев] не пошел.
Спал в автомашине.
Я пошел в театр. Прямо прошел в уборную к Лиде. У нее сидела
О.А. [?]. О. рассказала мне о своих сеансах у Дюлока и о
том, как Дюлок объяснялся ей в любви, т. е. просто полез
целоваться. Дюлок сделал 5 рисунков и все отложил в сторону
— не удались. Начал 6-й со слезами на глазах. Получился,
как она говорит, Ботичелли. Но она с ним поругалась [нрзбр].
Она довольно злобно говорит об Егоровой, Трефиловой. Имитировала,
как это делает Чегетти (12),
Брианци (13).
Лида рассказала о нашей прогулке в [нрзбр]. О.А. — какой-то
несмешной анекдот. Вскоре вернулся опять в уборную. О.А.
рассказывала Лиде ее недостатки — говорила верно о коленях.
Показала упражнения, которые Лиде надо делать до начала
балета, но оказалось, ей не под силу. О.А. /…/ стала рассказывать
о своей семье, о Петербурге. (Икра. — Непутевый брат, спекулирование,
квартира 7 комнат.)
— Я, говорит, — отдыхаю, так говоря с вами.
Последнее действие смотрел из-за кулис. Сидел с Немчиновой,
мило беседовали. Подошел Зверев (14):
— Да у Вас носки сегодня под рябчика. — Господь с ним, он
милый.
Мазурку смотрел из рядов. С.П. сидел за кулисами, расспрашивал
о костюмах /…/ Пили чай в «нашей» чайной. Шли домой пешком.
Перед уходом я упомянул об этом своем дневнике. С.П. как-то
удивился. Я не думал, что он так субъективен. И стал говорить,
что из этого получается уйма бумажная, никому не нужная.
Что дневник никогда исправлять нельзя. Его отец говорил,
что писание дневников — признак дурости (между прочим).
Расстроился я.
В театре первый раз выступала Трефилова. Я постучал к Лиде,
помог ей подписать фото, которое она дала правнуку Пушкина.
Трефилова отлична на сцене. Сижу в ложе с Гальперном (15).
Много народу и все вопят. У нас сейчас Ансерме, он сейчас
с С.П. Н (16),
С.П., я и Аня говорим о музыке Чайковск. Он в восторге.
— Когда я в концерте играл после Г. и Дж. [?] — Золотого
[петушка] — то все-таки сказал себе — насколько это тоньше
и умнее. Несмотря на письма Игоря [Стравинского?], я сомневался.
Ну, а теперь… и. т. д.
Заговорили об Opera. Еще темы — Соловьев, Ленинбург, Петроград.
12 декабря.
Утром были С.П., В. и я на репетиции концерта Гуссенса —
«Сакральной симфонии» памяти Дебюсси. Вечером у нас в театре
Король и Королева Норвежския. Тревожимся до спектакля.
Заходим посмотреть, как украшен театр (ложи в розах и голубых
материях) /…/ Одеваемся рано. Пьем в комнате чай с бутербродами.
Я бреюсь внизу. Оделись, а идти время не приспело. Сидим.
Я читаю Тютчева. С.П. наигрывает на piano «Петрушку». Приходим
в театр загодя. У Лиды в уборной Спесивцева в волненьи.
Просит проверить, посмотреть на ее грим, просит разрешения
танцевать в новой пачке, ее в ней пишут («Сцена в лесу»)
(17) .
Мы заходим посмотреть на чистку и обновление костюмов.
Спектакль. Ждут с половины восьмого. Король приезжает без
четверти 9. Зал полон. На сцене волненье, у Тони [Тани ?]
брови подняты на лоб. Зверев в углу усиленно делает экзерсисы.
Из-за занавеса раздался голос. Крики, аплодисменты. В ложу
вошел Король, Королева и мальчик-принц. /…/ Публика требовала
гимн. Заиграли. Опять крики. И, не гася огонь, Фительберг
[?] начал «Спящую».
Начался спектакль. Публика пыталась отметить криком появление
Нижинской, но тут же, как бы опомнившись, переставала. Вопили
при появлении Лидии (18).
Королевская чета немедленно взялась за программу: «Кто это,
дескать?» И первое, чему они аплодировали, это было Pas
de 2. Первой варьяцией, которой они аплодировали, была Трефилова.
Ну, потом пошло. Все аплодировали не переставая. Появилась
Спесивцева — галдеж. /…/ С.П. был в ложе у Короля. Хвалили,
пели, как могли. И действительно, танцевали ведь чудесно.
Мэри (19)[?]
была рассеяна и очаровательна. Принц к сцене сидел боком.
Ну, кончилось. С.П. на сцене от имени Короля поблагодарил
артистов. Ему немедленно была устроена овация. Ужинали втроем
с Волковым. Спали чудесно.
1.
Поскольку «отработанный» почерк Б.К. в этих записях (простым
карандашом!) переходит в скоропись, расшифровка была весьма
тяжелой. Этим объясняется обилие знаков вопроса перед инициалами
и фамилиями. Часто они представляются загадкой. И оттого,
если у кого-то из читателей имеются сведения, либо появятся
догадки о тех, кто скрыт за этими трудноразличимыми инициалами,
автор и редакция будут искренне признательны, ежели они
помогут окрасить «белые пятна» в этим манускрипте – о периоде,
который сам по себе пока что составляет некий затерянный
мир в истории «Русских Балетов». Автор и редакция благодарят
музыковеда Елену Лопушанскую, обогатившую этот опус информацией.
2.
«Кружева».
3.Эрик
Сати, фр. композитор, работавший с С. Дягилевым.
4.
В. Нувель, который был один из ближайших соратников и секретарем
С. Дягилева. Замечательный эрудит, балетоман, музыкант,
художественный критик – он оставался в окружении С.Д. практически
всю его жизнь, начиная с самых первых «Русских Сезонов».
Один из последних в окружении Дягилева из круга «Мира Искусства».
5.
Судя по всему, здесь речь идет о Лидии Лопуховой, солистке
«Русских Сезонов», периодически уходившей и возвращавшейся
в труппу вновь. Великолепно владея английским, она во время
американских гастролей труппы неизменно служила переводчицей.
6.
Один из ведущих дирижеров «Русских Балетов».
7.
«Лавка» («Boutique fantastique»), на музыку Россини, которую
отыскал сам Дягилев в библиотеке Парижской оперы и которую
сам Россини писал для своих приятелей – во время «приемов
в Пасси». Либретто было сделано самим Дягилевым вместе с
Бакстом и Мясиным, а оркестровал балет О. Респиги (один
из немногих иностранных учеников Римского-Корсакова).
8.
Л. Войцеховский – один из ведущих танцовщиков «Русских Балетов».
9.
Один из танцовщиков «Русских сезонов».
10.
Балерина Любовь Чернышова – жена С. Григорьева, бессменного
режиссера «Русских Сезонов», оставившего подробный дневник
– летопись дягилевских балетов.
11.
Первый редактор газеты «Le soir» и второй муж Миси Серт,
«музы русских балетов» (по определению Ж.Кокто) и благодетельницы
«Русских Сезонов». Последний ее брак был с художником Хосе
Сертом, также сотрудничавшим с «Русскими Сезонами».
12.
Танцовщик и постоянный репетитор «Русских Сезонов».
13.
Карлотта Брианци – первая исполнительница Принцессы Авроры
в «Спящей Красавице», которую Дягилев пригласил танцевать
Фею Карабосс в своей лондонской постановке.
14.
Танцовщик, один из «толстовцев» в дягилевской труппе, способствовавший
духовному перевороту Нижинского.
15.
Английский дипломат, меценат, муж Саломеи Андрониковой-Гальперн
(один из прообразов «Коломбины 10-х годов» из «Поэмы без
героя» А.Ахматовой, музы «мирискуссников»; модель Сомова
и Серебряковой).
16.
Возможно, Нувель (по контексту).
17.
Речь, видимо, идет о «Спящей красавице» которую дают в этот
вечер.
18.
Лопуховой.
19.
Возможно, принцесса Мэри из английского королевского дома.
Неопубликованные
стихотворения* Бориса Кохно
«На заре туманной юности» Борис Кохно писал: «Я не хотел
бы казаться гением или великим человеком. Моя жизнь протекает
пока неведомая миру, но я знаю, что в ней должно произойти
что-то очень важное, случиться что-то необычайное — и не
хочу упустить этого». (Фонд Б. Кохно, Тетрадь 3, стр. 16)
Но роль Бориса Кохно для русского искусства очень значительна.
Никто иной как он направил в сторону новаторского поиска
Русские балеты. По его либретто ставили спектакли Баланчин,
Мясин, Нижинская; декорации и костюмы к ним создавали Певзнер,
Брак, Миро, Челищев, Габо; танцевали в спектаклях Вера Немчинова,
Ольга Спесивцева, Сергей Лифарь.
Первым либретто Б. Кохно была комическая опера И. Стравинского
«Мавра», написанная в начале 20-х. Затем последовали «Докучные»
— по комедии Мольера (кстати сказать, любимый балет С. Дягилева,
поставленный в Оперном театре Монте-Карло). Хореографом
«Докучных» была Бронислава Нижинская, а декорации писал
Ж. Брак. После этого были поставлены «Матросы» Ж. Орика
по либретто Б.К., где балетмейстером был Леонид Мясин. Потом
в Театре Сары Бернар шел балет «Зефир и Флора», опять-таки
по либретто Б. Кохно… ну, и т. д.
Дягилев считал Кохно своим духовным наследником и перед
своей смертью в Венеции, 19 августа 1929 года, завещал ему
продолжить дело своей жизни.
После этого вся долгая и блестящая жизнь Бориса Кохно оставалась
связанной с Русскими балетами. В 1932 году Баланчин поставил
в Монте-Карло балет «Котильон» по либретто Кохно, где художником
был знаменитый Кристиан Берар. С 1945 года Борис Кохно становится
художественным руководителем балетной труппы Театра Елисейских
полей.
Почти ровесник 20-го века — Кохно умер в 1991 году. Он оставил
прекрасную книгу о балете. А за несколько лет до смерти
выпустил роскошную монографию о друге и возлюбленном — театральном
художнике Кристиане Бераре.
И прежде, чем расстаться с Борисом Кохно, мне хочется подарить
читателю три его стихотворения, найденные в его тетрадях.
Эти стихи никогда и никем не были опубликованы — а написал
он их не одну сотню.
И опять, Вы опять воскресли,
Рожденный книжной строкой.
Грустили в муаровом кресле
С приподнятою рукой.
Предисловье. Ваши лета
Разыграны и сочтены,
Но влажная тень амулета
Замыкает глубокие сны…
Да! Я был пленен когда-то
Сединами Вашей души,
Я ждал страницу возврата
К первозданной тиши.
А теперь только устами,
Обвалами слабых плеч
— Гасите, гасите пламя,
Махровое пламя свеч!
(Фонд Б.К., Тетрадь 2, октябрь 11, Севастополь)
Об уплывшем человеке
Вести нет, душа пуста.
Голубить не стану веки,
Красить розовым уста.
Что мне в том, что я богата,
Если счастью срок прошел,
Если он в морях заката
Финикиянку нашел.
Каждый день тосклив и долог,
Верно, сбудется беда.
Мне показывал астролог.
Как темна моя звезда.
Губят чары роковые,
Демон ревности в крови….
Как в веселой Ниневии
Быть обманутой в любви?
(Фонд Б.К., Тетрадь 19, стр. 10)
Меня волнуют карты туманностью
намеков,
И ранит ранний ветер своею белизной.
Но сердце будет биться и жить для
милых сроков,
Для губ полуоткрытых, обещанных
весной…
Теперь неделю будут колеблемы
надежды:
Они совьются тесно в упругое кольцо,
Когда холодный ветер сомкнет устало
вежды
И синью занавесит прозрачное лицо…
(Фонд Б.К., Тетрадь 6, стр. 18)
*
Расшифровано мной. — К.С.
