Лотарингия
(Lorraine)

Отрывок из романа
(Перевод Марианны Таймановой, художник Олег Яхнин)

Вот уже сорок зим шел снег над Москвой. Внезапность прихода весны, летнее пекло, даже роскошь осени не шли в расчет. Только эти сорок нескончаемых зим оставались в памяти.
" Вам бы написать историю своей жизни…", - как-то сказал ему в начале семидесятых молодой француз, с которым они случайно встретились на одной из московских улиц. Свою историю, свою жизнь он рассказал только этому случайно повстречавшемуся молодому французу, следы которого затерялись, а имени он не знал. Пусть хоть кто-то, приехавший оттуда, знает… Это был первый и единственный случай, когда он решился довериться - верней, согласился открыться… Разумеется, риск был просчитан. Оказавшись один в поздний час на автобусной остановке, он мог, не торопясь, наблюдать, как молодой француз, явно заблудившийся и испуганный, искал свою гостиницу и группу, от которой неосмотрительно отстал, и на весьма условном русском обращался с вопросами к редким ночным прохожим… Он не повел француза к себе домой, опасаясь любопытства соседей. Он также не стал провожать его до гостиницы. Они просто бродили по улицам Москвы, потом сидели на скамейке в каком-то сквере недалеко от Киевского вокзала. Выкурили его последнюю сигарету. Он курил только, когда очень волновался. "У вас превосходный французский… Вы говорите лучше, чем мы, по крайней мере, лучше, чем французы моего поколения…" Между ним и этим молодым французом
возникал какой-то контакт, сотканный на языке, от которого ему несколько десятилетий назад пришлось отречься, чтобы остаться в живых. Помимо ощущения счастья от того, что он мог ловить, вкушать, повторять французские слова, в нем крепло это чувство, которое никогда его не покидало и позволило выжить…
Прошли годы. Он вышел в Москве на пенсию. Наташа вернулась на Украину по требованию детей и внуков. Алеша, первый ее муж, погиб в Германии за несколько дней до окончания войны. От мужа у Наташи осталось двое детей, еще детей она не хотела. Ей слишком тяжело дались роды в тревожное военное время. Со свойственным ему чувством ответственности он воспитал ее детей, как родных. Наташа была ему за это благодарна. Но в конце концов, ей стали надоедать его, как она говорила, перепады настроения и эти моменты отрешенности, как если бы он находился где-то в другом мире. Она чувствовала, что на Украине в ней больше нуждаются, и бывала в Москве лишь наездами. К тому же, ей все труднее было переносить долгие зимы в столице, откуда она уехала в этом году в начале октября. Именно тогда он решил записать свою историю, точнее, написать для нее, оставшейся там…

… Даже роскошь осени…

Жанна, я возвращаюсь с долгой прогулки в одиночестве вдоль Москва-реки, в которой отражение золотых куполов Новодевичьего монастыря еще смешано с золотом берез… знаешь, это русское золото, которое, подобно нимбу, венчает мою голову, поседевшую в советском хомуте, воскрешает в памяти близкие краски, но более нежные, ушедшие, далекие, блекло-желтые… это желтые тона мирабели Метца, менее яркие, чем краски Нанси, но зато способные произвести лотарингскую водку (спирт, как здесь говорят), они до сих пор вдохновляют меня и помогают остаться самим собой в этой стране, размеры которой в сорок раз превосходят Францию. Я так бы и плыл, ничем ни примечательный, в этом болтающемся на мне пальто, если бы на заре моей жизни желтая мачта из жомонского камня, из которого построен собор Метца, не стала бы, помимо моей воли, моим главным стержнем…
Вот уже сорок лет, как мы не виделись, Жанна, но если я остался связан с вами – с моей старой провинцией и с тобой, это потому, что башня Мют, Немая башня, которая вырастает из собора, продолжает поддерживать меня своим живым молчанием.
Что представляет собой жизнь простого смертного, Жанна, в этой бесконечности? Снежинка, мгновенно забытое рыдание… Тогда к чему настаивать, к чему стараться вернуться в прошлое, вернуться туда, плыть против течения? У меня за спиной шестьдесят лет, моя жизнь - по крайней мере, большая ее часть - здесь. Все бросить? Уехать? Не придавать значения? Довольствоваться тем, каким я стал: крошечный, безликий винтик огромной махины советского государства? Нет, нет, Жанна, я так не могу, не хочу…
Я стал неловким, сутулюсь сильнее, чем прежде, болит спина, это последствия ранения под Бердичевом, когда я дезертировал из немецкой армии. А может быть, это началось в Сибири, в Братске, где я участвовал в строительстве гидростанции, а может быть, просто в бюро, где я сидел долгими часами над переводами политических и технических статей из французских и немецких журналов.
Единственный способ, Жанна, забыть об этой боли, а больше всего о боли разлуки, это постараться залатать мою жизнь, распутать нити, которые странным образом переплелись над всей Европой, и связать их заново. Нужно, сказал я себе, начать все сызнова, бросить бутылку в море (знаешь, кстати, я никогда не видел моря, даже Черного моря); но как добраться до вас, туда, за пределы…? Французское посольство, мимо которого я до сих пор не могу пройти, не почувствовав, как сжимается сердце, практически неприступно. В криво нахлобученной шапке, с авоськой в руке… Ни один охранник не примет меня за француза. А еще того хуже, если они заинтересуются моей персоной, начнут рыться в моем прошлом и раскопают там горшок с розами*…

Внезапность прихода весны

Горшок с розами, именно так: эти слова ему нравились, они отражали его положение. Наташа к месту и не к месту говорила: "Почему ты темнишь?" или "Что у тебя на уме?" или же "Ты от меня что-то скрываешь". Ему нечего было скрывать, кроме этого самого горшка с розами. Но что же такого таинственного находилось в этом горшке? Конкретно (это выражение давило на него, какое-то каменное и влажное одновременно… похожее на русскую почву - вязкую и разрыхленную мотыгой плутоватого крестьянина, ставшего научным материалистом по воле природы), итак, конкретно горшок с розами заключал в себе многое и почти ничего, кроме двух лет его жизни. Стук в дверь на рассвете самого обычного дня тысяча девятьсот сорок второго года, крик матери, у которой забирают дитя. А потом raus, сборы, удар прикладом в спину, молодые новобранцы тихой деревушки Вальмесен, военный пересылочный пункт - сперва в казарме Метца, затем на плацу в Люнебурге. "Это чтобы вы научились жрать землю, такое же дерьмо ждет вас в Белоруссии", - кричал фельдфебель. Raus!
Горшок с розами содержал еще некоторое количество фрагментов автобиографии. Но там не было ничего, что имело бы значение или стало бы смыслом жизни. В лучшем случае, эти клочки могли бы послужить материалом для туземного романа. Какой интерес все это представляло для "французов, живущих в стране", для современных французов? Однако эти обрывки лепестков и шипов роз кроваво-красного цвета, растертых жерновами памяти, продолжали терзать ему душу. Это было крещение огнем, но не в Белоруссии, как предрекал фельдфебель, а на Украине; эльзасцы - лотарингцы, разбросанные по разным частям вермахта, по одному, по двое на взвод. Вопреки ожиданиям, крепкая и короткая дружба с учителем из Рейнской области (как же его звали, и почему он непрерывно повторял, что если выйдет отсюда невредимым, то напишет заново “Зимнюю сказку” Гейне), удивительное открытие, что фриц тоже может быть человеком, а при виде искромсанного тела немецкого друга на глаза наворачиваются слезы. Постоянная глухая ярость оттого, что одет в постыдную униформу, и безумная надежда, когда с неба, как рождественские звезды, падают листовки Красной армии: "Эльзасцам-лотарингцам… Переходите на сторону советской армии… гитлеровские орды на последнем издыхании… мы знаем, что вы - французы… Красная армия протягивает вам руку… Вместе раздавим фашистскую гадину".
В белых маскхалатах немцы и русские были неотличимы в заснеженных березовых лесах. Отделить плохих от хороших помогала лишь маленькая красная звездочка на меховых шапках в разгар русской зимы. Его первой русской зимы - без сочельника, но с маленькой красной звездочкой взамен вифлеемской звезды.
Вот уже сорок зим шел снег над Москвой. Внезапность прихода весны, летнее пекло, даже роскошь осени не принимались в расчет. Только эти сорок нескончаемых зим оставались в памяти… Сорок зим, как и сорок весен, сменяли одна другую, эти сорок весен, пышность которых внезапно воскрешала надежду…

* Выражение, означающее наличие секрета. Существует с XIII века, происхождение неизвестно.