Прощание

Отрывок из романа
(Перевод Натальи и Игоря Поповых)

Сон… Да, теперь меня занимают такие пустяки. Я всего лишь временный обитатель сна, которому не суждено познать сновидца. Еще недавно мне хватало семи часов сна, теперь предписано девять. Эти часы заполнены фантазмами — одни из них тут же забываются, другие — застревают в памяти. Но эти бредовые сновидения позволяют мне вырваться из моей убогой жизни. Перескажу некоторые из них: хоть что-нибудь отыграю у реальности! Молодой человек, похожий на меня, но с длинными рыжими волосами, гонится по лесу за девушкой. Она убегает, но явно желает быть настигнутой. За деревьями, белыми, как мрамор, или сероватыми, как гипс, прячутся знаменитые писатели, которые подстерегают наше совокупление и подбадривают нас выкриками: маркиз де Сад, господин Гете, господин Жан-Жак Руссо и господин Самюэль Беккетт, снявший по этому случаю очки. Выбившись из сил, девушка падает перед птицей, напоминающей одновременно лебедя и розового фламинго. Я замираю как вкопанный: нет! опасно заниматься любовью с этой особой, которая послушна птицам! Маркиз де Сад выкрикивает свой приговор: «Десять лет тюрьмы!» Господин Гете, не столь вспыльчивый, советует: «На следующей неделе попытайтесь еще раз. Девица наверняка станет посговорчивей»…
А вот этот нелепый сон порожден чувством вины. Меня притаскивают на судилище, которое учиняют мне цветы. Рододендроны и гладиолусы, во главе с огромным подсолнухом, обвиняют меня в измене: отрекшись от своего якобы растительного происхождения, я обманным способом пристроился к человеческому роду. Цветы выносят мне приговор и требуют, чтобы я безотлагательно превратился в незабудку или одуванчик. Я протестую: уж если мне суждено стать цветком, пусть мне дадут время подумать. Меня тут же изгоняют, и я нахожу прибежище в теплице. Там я оплакиваю свою судьбу и молюсь о спасении. А надо мной громко потешаются вьюнки и юкка. Но тут я внезапно превращаюсь в зебру, мчащуюся по саванне… Такие вот меня посещают сны: безумные, смешные и мимолетные.
Мне не хватает нежности, а любовь я скрываю, прячась за маской безудержной страсти — так мне говорят. Согласен: мне бывает очень трудно преодолеть собственное чувство смешного. Я редко расслабляюсь и считаю постыдным афишировать счастье, которое порой охватывает меня: я воспринимаю его лишь как инцидент в моей нескладной и даже несуразной жизни. Меня мучает вопрос: почему мне так не хватает естественности? Пытаюсь найти ответ и прихожу к выводу: мне мешает постоянная склонность изыскивать оправдание для любой пустяковой мысли и самых безобидных поступков. Боюсь показаться смешным? Предупреждаю нападение, заранее признавая себя виноватым. Это оборачивается против меня: мои близкие, к примеру, отнюдь не считают меня весельчаком, хотя я только и делаю, что изощряюсь в парадоксах и шутовстве… Иногда причина видится мне в той затаенной враждебности, которую я питаю к самому себе. Мне не стоило родиться, не стоило взрослеть, не стоило писать книг: убежденный в этом, я не доверяю тому искреннему и чистому, что вдруг открывается во мне. Мое существование — это фарс, трагикомедия или затянувшаяся шутка! В лучшем случае вместо слов «Я вас люблю» я вздыхаю: «При других обстоятельствах я мог бы вас полюбить». Соприкасаясь с душой тонкой и благородной, я бурчу: «Доводилось встречать и похуже вас, но это еще не повод для общения». Точно саблей, я смаху обрубаю свои собственные порывы. Своей чувствительности я не даю ходу: нет-нет, это всего лишь вспышка лихорадки или опьянения. Мои когти совершенно безопасны, но я громко кричу: «Берегитесь, вам не сдобровать!» Помнится, лет сорок тому назад я встретил неотразимую женщину и пытался поощрить ее такими словами: «Любите меня, прошу вас, и это заставит меня полюбить вас.» А лет десять спустя, когда я в последний раз участвовал в бале-маскараде, я внезапно бросился в ноги очаровательной особе с воплем: «Вы слишком красивы! Это преступление! Клянусь, я накажу вас за это!» Мне даже нравится кружить дозором вокруг собственной души, не позволяя себе ничего стихийного. Прятаться за фразами гораздо легче, чем быть искренним: слово — безотказный защитник…
Вспоминая свою жизнь, я пытаюсь отыскать в ней самое важное. Как ни странно, память прочнее удерживает события, чем мое отношение к ним. Я сокращаю, устраняю, подтушевываю, вычитаю: и что же остается, кроме того, что касается меня очень близко? В моей жизни не было ничего оригинального. Изгнание, отрочество, отравленное ожиданием войны, тревожная военная пора, выбор профессии: журналистика или литература? Мы сотнями попадались в эти ловушки. Жить в какую-то эпоху — не велика заслуга! Куда заманчивее постараться ее понять — по-своему, как сможешь ее понять только ты. Прибегнув к упрощению, можно сказать, что в своей жизни, если оставить в стороне личные невзгоды, я пережил четыре потрясения. Первое грянуло, когда я был уже совсем взрослым. Это случилось 7 августа 1945 года: в тот день я из газет узнал о том, что накануне произошло в Хиросиме. Тогда, в Берлине, я еще носил военную форму. И вот я оказался вовлеченным в конфликт, по своему варварству напоминавший средневековье: отныне человек был способен в одиночку положить конец своему роду. Достаточно какому-нибудь генералу нажать на кнопку, и планета сгинет! Условия нашего существования полностью изменялись: какое унижение…
Второго удара никто, кроме меня, даже не заметил: Англия избавилась от шиллинга. С самого детства и до победы союзников Соединенное Королевство представлялось мне наименее противоречивым из всех государств мира, наименее жестоким и наиболее справедливым, а значит, самым достойным воплощением демократии: почетный выбор, хоть и отдающий скукой. Сейчас, размышляя об этом, я покачиваю головой: в мире больше не осталось образцовых стран, везде приходится терпеть шокирующие новшества или бесславные компромиссы. Третье потрясение длилось недолго: это была посадка на Луну «Аполлона-12». Теперь, забыв, наконец, Верден, Сталинград и Освенцим, мы получили возможность покинуть нашу планету и устроиться где-нибудь подальше: межзвездное пространство, готовое открыться нашим искусственным глазам, утрачивало былую враждебность. Четвертое потрясение связано с новым способом нашего существования: отныне время и пространство одновременно и в полном согласии расширяются и сужаются. Чтобы прочитать страничку на санскрите, я усаживаюсь перед маленьким экраном. Могу приволокнуться за барышней, проживающей в Хельсинки или в Лиссабоне: достаточно вынуть из кармана аппаратик — легкий, как пачка сигарет. Я осваиваю миниатюризованный мир и, с кошкой на коленях, слушаю концерт Бетховена, которым дирижировал Артуро Тосканини в 1932 году в миланской «Ла Скала». И, возвращаясь к моей персоне: лазерный луч прооперирует меня искуснее и точнее, чем самый ловкий скальпель. Сам я все умаляюсь, а мои технические возможности, убывая в размерах, все расширяются…
Если уж я люблю, то моя любовь скрытна, алчна, надрывна и причудлива. Люблю слушать музыку под гневный шум деревьев. Люблю наблюдать, как ощетинивается кошка, когда сердится или готовится к прыжку. Люблю писать массивными ручками, мои пальцы держат их цепко. Люблю актрису, которая в фильме 1927 года хлопает ресницами, чтобы изобразить смущение. Люблю канал, на котором в сумерки раскрываются тысячи кувшинок: способен ли он чего-то бояться и страдать от холода? Люблю ковер из Исфахана с его запахом побитого верблюда. Люблю бездонную лазурь, которая презирает муравьев вроде нас. Люблю камелек в моем кабинете, который зажигается сам собой, когда я жалуюсь ему на усталость. Люблю устаревшее слово, найденное в словаре трехсотлетней давности. Люблю фотоснимок, запечатлевший долгий-долгий вздох. Люблю газон — заросший, а также и подстриженный. Люблю люстру и хотел бы уменьшиться до размеров белки, чтобы покачаться на ней. Люблю девятилетнюю девочку, которая показывает мне, где у нее вырастут грудки, но показывает вовсе не на грудную клетку. Люблю тропинку, ведущую из никуда в никуда. Люблю полотно Матисса с марокканским домиком на светло-зеленом фоне. Люблю море, отторгающее от себя и выбрасывающее на берег трех, четверых, пятерых утопленников. Люблю позвонок неведомого бога. Люблю заиндевевшее окно, с которого, как кровь, капля за каплей, стекает, оттаивая, иней. Люблю пчелу, которая вместо меда выделяет перец. Люблю прятаться в желанной женщине. Люблю зеркало, которое вдребезги разбивается, слушая превосходное стихотворение. Люблю трон, опустевший за неимением наследного принца. Люблю грозу, вгоняющую в сон козодоя. Люблю маяк, который по утрам из вежливого смирения кланяется волнам. Люблю чувствовать себя незнакомцем, которого я неожиданно нахожу на верхушке секвойи, где вдвоем нам не уместиться. Люблю аркебузу, украденную из музея супрефектуры. Люблю черного лебедя, который щиплет ирисы. Люблю зонтик, который рассказывает мне о своей юности: в ту осень дождило лепестками. Люблю заумную книгу — интересно, от чего умер ее автор: от собственной зауми или оттого, что не сумел ее прояснить? Люблю зарыться носом в подмышку молоденькой вдовы. Люблю придуманную мною толпу, которая уже давно разошлась по домам. Люблю матросов, которые в ярости сдвигают с места один остров, потом второй, а затем и весь архипелаг. Люблю наполовину съеденный арбуз и черные семечки, рассыпанные под столом.
Люблю клавесин и виолончель, которые то обручаются, то брачуются, то разводятся, то вновь примиряются. Люблю, спрятавшись за кустом, поджидать, когда лоно зебры исторгнет несуразного детеныша. Люблю крышу, раскрывающуюся, чтобы впустить комету. Люблю пляж, где в мечтательной дреме вытянулись под солнцем мои предки. Люблю кондитерскую, где продаются ромовые бабы, табакерки и камеи. Люблю далекие вспышки на улицах в непокорных странах: быть может, в Ирландии времен гражданской войны. Люблю рукопожатия, которыми обмениваются глухонемые государственные мужи. Люблю трогать нежную ноздрю ослицы. Люблю губы: дрожащие, подвижные, своенравные, и мне все равно, кому они принадлежат — женщине или мужчине. Люблю носовой платок, который на вокзальном перроне прощально машет другому платку. Люблю адюльтеры и суды. Люблю, когда выносят приговор, и люблю, когда проявляют милосердие. Люблю бродить среди пены, камней, колосьев, сломанных карандашей, опечаленных книг. Люблю все, что мне помогает не любить самого себя. Люблю одиночество и тишину музейных залов, где я вслушиваюсь в мраморное безмолвие…
Я благодарю мать, давшую мне жизнь в Одессе, в 1919 году: мое рождение помогло моим родителям забыть страх перед гражданской войной. Благодарю отца, который уберег мою мать от аборта: женщина создана для материнства. Благодарю изгнание, которое я познал очень рано: оно даровало мне столько встреч с волшебной природой! Благодарю моих первых учителей за терпение — они щадили меня, хотя трижды на день я заслуживал пары шлепков. Благодарю моих лицейских преподавателей, которые все сделали, чтобы отвратить меня от Афин, Рима, Перикла и Вергилия. Благодарю даму, лишившую меня невинности: улыбчивая и раздушенная, она не закрепилась в моей памяти. Благодарю Георга V, английского короля: Лондон в его времена был великолепным! Благодарю гипотенузу, водород, утконоса и большого муравьеда: прилежному ученику вроде меня они доставили много радостей! Благодарю свой первый смокинг, первый велосипед и первое мошенничество: за отсутствием склонных к эпатажу буржуа, мне ничего не оставалось, как эпатировать самого себя. Благодарю Бенито Муссолини и Мориса Шевалье: какие актеры! Благодарю немое кино и радио. Благодарю Адольфа Гитлера, стращавшего меня утонченными ужасами; и благодарю Эдуарда Даладье, не сумевшего их избежать. Благодарю поражение сороковых: не испытав унижения, разве станешь взрослым? Благодарю солдат, которые были мне товарищами в Техасе, в Лондоне, в Нормандии, в Германии, а также благодарю тех, кто находился на противоположной стороне и кого я убил. Благодарю Освенцим, превративший человека в мокрицу, и благодарю Хиросиму, где человека и мокрицу сплавили воедино. Благодарю телевидение, позволяющее мне плевать на всех футболистов, теннисистов, велосипедистов и гетерофилов, которые царят на телеэкране. Благодарю вещи — с большей признательностью, чем своих ближних, ибо никогда зеркало, костыль, кастрюля, раковина, банка гуталина, тюбик зубной пасты, ночной горшок не предавали меня, как предавали люди. Благодарю Библию, Талмуд, Коран и Пополь-Вух, которые научили меня вместо их Богов с помощью моего пера создавать иные, более лукавые божества. Благодарю отсутствие, тщеславие, ужас, любовь и страх за то, что они — всего лишь абстрактные понятия. Благодарю воображение: ах! если б я был морским зверем на полярной льдине или вошью в гриве бизона! Благодарю симфонии, которых я не слышал, картины, которых не видел, книги, которых не прочитал. Благодарю свою планету, и да простит она мне мое тайное желание: мне так хотелось жить совсем на другой звезде! Благодарю Францию — такую безобидную; с какой стати мне таить на нее обиду? Благодарю Китай, который послезавтра будет править внуками наших внуков. Благодарю весну, если она пообещает мне дожить до декабря. Благодарю Республику, как я благодарил бы Королевство, Империю, Консульство, Коммуну — с той же долей иронии. Благодарю приветствующее меня солнце и божью коровку, ползающую по моей ладони. Благодарю геноцид как самое благородное занятие особей моего вида. Благодарю прически нынешних школьниц: по-детски наивные или по-взрослому кокетливые. Благодарю Байрона, Шелли, Новалиса, Рембо, не познавших горькой зрелости. Благодарю Ад, спасающий меня от приторного Рая. Благодарю кору, которую меняет эвкалипт, и кожу, которую сбрасывает питон. Благодарю мои колени, которые больше не хотят меня держать. Благодарю мое горло — сдавленное, словно забитая горожанами воскресная дорога. Благодарю мои плечи, для которых стали непосильны небесная лазурь, снег и роса. Благодарю мою аорту, которая закупоривается после многолетних трудов. Благодарю мой разум, который советует мне быть менее благоразумным. Благодарю невидимый экватор и меридиан, который я забыл упомянуть. Благодарю словотворчество и язык: несмотря на столько пережитых мною измен, они до конца оставались мне верны. Благодарю слова, выстроившиеся для моей последней фразы: «Жизнь была чудом, жизнь стала тяжелым ярмом, и вот теперь жизнь обернулась пагубой…»