Полковник Готар

Глава из романа «Тень всадника»
(Иллюстрации Александра Аземши)

Это были самые черные годы моей жизни. События неслись стремительно, как конница Мюрата, имперский орел распластал крылья над Бельгией, Голландией, Италией, Баварией. Великая армия разбила свой бивуак на правом берегу Рейна, а мои часы остановились — сломалась пружина, кончился завод.
Десять лет я провел в казарме, обучая новобранцев военному ремеслу. Капитан Готар, инструктор, без всяких перспектив продвижения по службе. Продвигаться можно было в войсках, которые неумолимо продвигались на восток. Но я давно перестал писать рапорты о переводе в действующую армию, их явно клали под сукно. И однажды мне намекнули: не возникай. Я понял, что мне предназначено быть достопримечательностью казармы, своеобразным памятником старины. Наверно, новичкам показывали: вот плац, вот конюшня, вот ворота с вензелями, оставшимися со времен королевской гвардии, а вот капитан Готар, вечный тыловик, который до конца своих дней будет командовать учебным эскадроном.

Менялось начальство, менялся офицерский состав. Как быстро делались карьеры! Мой бывший приятель Отеро получил генеральские эполеты, мой бывший соперник Мишель Ней — маршальский жезл и миллионное состояние, моя бывшая любовница восседала на троне… А я привык за неделю до выдачи жалования считать мелочь в кармане. Грустная необходимость. Мне полагалось 233 франка в месяц. Весьма не густо, учитывая высокие парижские цены. В действующей армии все было за казенный счет, плюс различного рода надбавки. В тыловых гарнизонах офицеры платили из собственного кармана. Я находил такой порядок разумным и рациональным (как и все, что делал Император): люди должны рваться в боевые части, а не отсиживаться на зимних квартирах. Разве я поначалу не рвался? Но, как говорят наши чиновники, меня засунули в шкаф.
Уйти из армии, овладеть другой профессией? Какой? Торговать было бы противно, административные должности, как я догадывался, были для меня закрыты. Десять лет в казарме не прошли бесследно. Командовать эскадроном, рубить головы чучелам, перескакивать на коне изгородь, стрелять в деревянные мишени — вот и все, что я умел. А в казарме крыша над головой, 233 франка, капитанские погоны. И в дивизии ко мне относились с сочувствием, ибо знали мой послужной список: тяжелое ранение при форсировании Самбры, частичная потеря памяти.
На мою беду, память вернулась. Вернулась тогда, когда я осознал, что стал другим человеком. Другой человек в другой жизни. Где революционный энтузиазм площадей, фанатичная жертвенность якобинцев? Куда все подевалось? Народ, который когда-то радостно приветствовал Робеспьера, теперь ликовал при виде Императора. Революционеры-якобинцы, те, кто уцелел, ревностно служили в министерствах. Желчные журналисты, яро разоблачавшие козни агентов Питта, ныне пели дифирамбы властям. Писатели, художники, актеры, ранее кичившиеся своим вольнодумством, на полусогнутых, на четвереньках, ползком пробирались поближе к трону.
Со смешанным чувством я вспоминал наших врагов — Вернио, Жансоне, Гаде и других-лидеров жирондистской партии. Ладно. Пусть. Так сложилось. Или мы, или они. Но по сравнению с теперешними политиками, обладавшими одним достоинством — гибким позвоночником, это были ораторы, мыслители.
Память вернулась. Я как бы очнулся в иной стране. Республиканская Франция, провозгласившая Свободу, Равенство, Братство, сама посадила Бонапарта на трон, дважды, открытым голосованием вручив ему полноту власти!
А ведь я уговаривал Робеспьера решиться на диктатуру, я предвидел ее неизбежность. «Я уговаривал, я предвидел…» Это походило на склоку под могильной плитой, где гнили кости моих товарищей и единомышленников. Мы были забыты, никому не нужны. Нас как будто никогда не существовало. Если нас вспоминали, то с ужасом и отвращением.
Разумеется, святотатство, неблагодарность судьбе, однако — клянусь! — я порой завидовал погибшим. Они не ведали, что произошло потом, а я, живой мертвец, заключенный в склеп казармы, наблюдал все воочию.
Парадокс был в том, что Франция получила почти все, о чем я мечтал. Рабочие имели хлеб и работу, крестьяне — землю. Главное — во что я вкладывал в свое время столько сил — была создана Великая Армия, в которой лучшие офицеры выдвигались на командные посты.
Но, словно в издевку, все это произошло вопреки нашим теориям и убеждениям.
Свободе, равенству и братству наш горячо любимый народ предпочел спокойствие, порядок и стабильную зарплату. Генерал Бонапарт повел в Италию голодную, плохо обмундированную армию. В Италии армия, что называется, отъелась и приоделась. По моей теории, грабеж населения подрывал боевой настрой войск. Не тут-то было, итальянская кампания — серия блистательных побед!! Феодальная Европа рушилась не вследствие революционной пропаганды, а благодаря наступлению французских дивизий.
Каюсь, униженно бью себя в грудь — однажды я усомнился в провидческом гении Наполеона Бонапарта. Нельзя, никак было нельзя оставлять экспедиционный корпус в Египте. Пускаться в одиночное плавание на корвете через Средиземное море, контролируемое полностью эскадрой адмирала Нельсона, представлялось мне чистым безумием.
Даже если дико повезет и он доберется до родных берегов, то народ встретит генерала презреньем и насмешками: сбежал, бросил армию на погибель…
Франция встретила генерала как Мессию. Пинком под зад Бонапарт прогнал Барраса (я не очень рыдал по этому поводу) и установил консульское правление. И почти тут же исчезли воровство, коррупция, спекуляция, то, чем так прославилась Директория. Народ почувствовал твердую руку.
И тогда я понял, что ничего не смыслю в настоящей Политике, что настоящая Политика (с большой буквы), как и военная стратегия — это искусство появляться в нужный момент в нужном месте, и на счастье Франции, такой человек появился. Я не смею о нем судить. Он на своем месте, ему решать судьбы страны и Европы. Мое же место — казарма. Мои заботы — подготовка к очередному смотру и подсчеты своих жалких франков, чтоб выкроить себе денежку на рубашки, вино, сапоги.
По-прежнему внимательно я читал газеты и все меньше книг. Сюжетные выдумки романистов казались мне тоскливым бредом по сравнению с причудливыми изгибами моей биографии. Что же касается энциклопедистов, которыми я раньше так увлекался — Руссо, Монтескье, Вольтер — да, я перечитывал их труды с интересом… и вдруг ловил себя на циничной, озлобленной мысли — дескать, вы целый век искали в муках универсальную истину, а ее играючи нашел генерал Бонапарт: «Во всех запутанных теоретических философских дискуссиях большие батальоны всегда правы».
Оставалась загадка Девятого Термидора, над которой, честно говоря, я уже не ломал голову. Те люди, что меня спасли (Зачем? В чем заключалась интрига? Никогда не узнаю!), теперь должны были вести себя тише воды, ниже травы. Ведь полицией правил всемогущий Жозеф Фуше, предатель и мой злейший враг. Тоже романтическая биография: бывший священник, друг и поклонник Робеспьера в Аррасе, комиссар Конвента, потопивший в крови волнения в Лионе (когда я сообщил об этом Робеспьеру, Максимиллиан отмахнулся: «Жозеф малость перестарался») и, наконец, организатор Термидорского заговора.
Жозеф Фуше. Образцовый шеф Полиции. Горе мне и горе тем людям, что меня спасли, если сверхсекретное досье попадет ему в руки. Впрочем, я полагал, что мои покровители из той породы людей, которые умеют заметать следы. Впрочем, их давно могли уволить из полицейских служб (сколько было чисток!). Впрочем, мог проводиться (кем?) эксперимент: сломанная карьера, мизерная зарплата, тупой, тяжелый каждодневный труд — и все это в течение долгих лет! — подрубали честолюбивые планы человека надежней, чем гильотина. Вот о чем нам надо было задуматься, когда мы устанавливали режим террора. Но у нас не было в запасе долгих лет…
Надо! Не надо! Опять склока под могильной плитой.
Министр Жозеф Фуше выслушивал доклады в своем кабинете и делал пометки на тайных донесениях.
Капитан Готар в своей маленькой клетушке тоже делал записи на клочке бумаги. Какие? Стыдно признаться. Столбики цифр. Сколько, кому и за что должен. Арифметика определяла сознание. И еще требовалось исхитриться, экономить, чтоб набрать необходимую сумму, ну да, на это самое. Конечно, я представлял собой неплохую партию для порядочной девушки из бедной семьи, однако после несчастного романа с Жозефиной мои чувства атрофировались. Выступать в роли соблазнителя? Пардон. Что у меня сохранилось, так это понятие чести. Эпоха бескорыстных мастериц прошла. Молодые вертихвостки жаждали обогащаться (чем они хуже ростовщиков и спекулянтов? Бесспорно лучше). Я их понимал. Веяние времени. Короче, примерно раз в месяц. Исключительно для здоровья. Я предпочитал платные услуги.
Подготовленные нами полки уходили в действующую армию, дивизия принимала новых рекрутов. Но сначала устраивали учебный парад, и в этом году маршал Журдан удостоил смотр своим присутствием, а потом соизволил посетить казарму, побеседовать с офицерами. Беседа заключалась в том, что маршал Журдан говорил, а офицерский состав, выпучив глаза и выпятив грудь, благоговейно слушал.
— Слава Франции, наши великие победы — всем мы обязаны гению Императора. Господа офицеры, в ранце каждого солдата лежит маршальский жезл. Чтоб заслужить его, надо проявлять смелость, смелость и еще раз смелость…
(Никто не осмелился почтительно поправить маршала, уточнить, что в данном случае он цитирует не Императора, а Жоржа Дантона.)
— … и тут нам пример подает сам Император, когда на Аркольском мосту, под убийственным огнем, взял знамя, шагнул первым на мост!
Далее маршал Журдан скромно сообщил, что нечто подобное, разумеется, никак не сравнимое с великим подвигом на Аркольском мосту, произошло в битве при Флерюсе. Огонь неприятеля был так силен, что наши войска заколебались и какие-то части попятились. Но он, Журдан, тогда еще полковник, и маршал Бернадот, тогда еще тоже полковник, подняли древки знамен и повели полки в атаку, и такой был сокрушительный напор, что враг не выдержал, побежал, и победа при Флерюсе решила судьбу Революции.
Господа офицеры стоя аплодировали герою.

… Все было так. Более того, полковник Журдан разработал диспозицию. Все развивалось согласно его плану, пока наша кавалерия не попала под шрапнельный огонь и стала улепетывать, увлекая за собой пехоту. «Надо сгруппироваться, — закричал Журдан, — даем команду отступать». «Бернадот, — сказал я, — берите знамя или черт знает что, но так, чтоб солдаты нас видели. Офицеры, вперед!» «Вас перестреляют, как куропаток», — причитал Журдан, но мы уже шли с Бернадотом, и Бернадот держал знамя. Воздух свистел и грохотал, но пехота нас увидела. Справа, навстречу противнику, стремительно выдвигался марсельский полк, и очень скоро я заметил, что слева от меня, обнажив саблю, идет Журдан.
Потом я понял, что нам помогло. Передовые части неприятеля бросились преследовать отступающие войска и тем самым помешали своей артиллерии вести прицельную стрельбу. По всем правилам войны мы должны были пятиться («перегруппировываться» — эвфемизм Журдана). Наша внезапная атака застала противника врасплох и изменила ход сражения.
Однако кому теперь интересно, как все происходило на самом деле? Победителей не судят, победители придумывают лестные для себя легенды, которые войдут в учебники Истории.
Вот уж точно, чего не боялся храбрый маршал Жан-Батист Журдан, так это появления в зале неудобного и не нужного ему свидетеля. Комиссар Конвента Сен-Жюст был казнен Девятого Термидора на площади Революции. Покойники не воскресают и не корректируют патетических рассказов. А дисциплинированный служака капитан Готар вежливо аплодировал почетному гостю казармы и эгоистически молил Господа Бога даровать ему (Готару, а не маршалу) увольнительную в город , с тем чтобы какая-нибудь красотка с помощью бутылки хорошего вина и профессионального мастерства (плакали мои новые сапоги!) отбила — у Готара, а не у маршала — утомительную привычку вспоминать подробности.

Август 1806 года выдался ужасный. Немыслимые для Парижа жара и духота. Хотелось раздеться донага, прыгнуть в Сену (и никогда не вылезать из воды) или отлежаться в прохладной темной комнате с закрытыми жалюзями на окнах. Однако ежедневно полк выезжал на полигон в Монтрой, и полковник Паскаль Тордо, командир нового типа — молодой, самоуверенный (он отличился под Аустерлицем), нещадно гонял эскадроны по самому солнцепеку. В этот день четверо моих новобранцев грохнулись наземь в обмороке. Их облили водой из ведерка и заставили подняться в седла. Я предложил Тордо устроить передышку, подождать, пока солнце не так будет печь. Зачем напрасно мучить ребят? Им еще предстоит хлебнуть лиха.
— Готар, — сказал полковник и начал считать про себя до пяти…
Ну не сложились у нас отношения! Он мне нравился, Паскаль Тордо, энергичный, удачливый, знающий себе цену, а я его явно раздражал. Я был для него музейным экспонатом из прошлого века, сразу родившимся старичком и бездарностью. Думаю, он бы меня вышиб в отставку, но я был единственным в полку, кто обладал тайной удара покойного Лалонда (царство ему небесное!). Правда, Паскаль Тордо утверждал, что в современной войне вольтижировка отошла на второй план, а все решает скоростной маневр. Тем не менее, кто-то должен в казарме обучать солдат технике рукопашного боя. Т. е. Паскаль Тордо был вынужден меня терпеть и, чтоб не срываться в крик, каждый раз говоря со мной, делал паузу. У офицеров его Императорского Величества модна была ироническая интонация.
— Готар, — досчитав до пяти, полковник успокоился, — довожу до вашего сведения, что в армии, действующей армии, не существует плохой или хорошей погоды.
Нам в утешение существовал календарь. В августе солнце садилось пораньше, и к вечеру полегчало. Мы возвращались серые от пыли, прилипшей к нашим лицам и мундирам. Мой эскадрон замыкал колонну. Вдруг впереди раздались крики: «Да здравствует Император!» Подали команду съехать на обочину. Показались всадники в парадной гвардейской форме, а за ними, запряженная шестеркой лошадей, золоченная карета с буквой N на дверцах. Поравнявшись с полком, карета сбавила ход. И хоть все знали, что Император в Германии, Паскаль Тордо и старшие офицеры сопровождали карету, сабли наголо.
Солдаты подтянулись, повеселели, а когда отодвинулась красная шторка и из окошка выглянула Императрица, опять грянул приветственный клич: «Vive L’Empereur!»
Карета остановилась. Императрица милостиво улыбнулась Паскалю Тордо. Дала знак приблизиться. Нет, не ему. Майору Дефоржу?
Как боевые офицеры разбирались в державной мимике? Разбирались, понимали без слов. Удивленные взоры обратились на меня.
Я медленно, бочком подъехал на коне. За десять лет я видел ее впервые, и было впечатление, что она совсем не изменилась, годы над ней не властны, такая же красота, разве что более строгая.
Жозефина пристально смотрела на меня. Я пытался расшифровать ее как всегда загадочный взгляд. Пожалуй, так смотрит принцесса, бывшая Золушкой, случайно попав в свою прежнюю убогую обитель. «O боги, неужели я жила тут, в такой нищете?» А я был взволнован, смущен и растроган — меня узнали, меня помнят! Я забыл, что женщины забывают все, кроме давних обид. И публично получил по морде.
— Бедный Жером! — громко и отчетливо сказала Жозефина. — Вы все еще капитан? Это несправедливо. Надо было написать мне прошение.
Я не успел раскрыть рта, как штора задернулась, вальяжный кучер хлестнул лошадей, карета с гвардейским эскортом укатила.
Можете вообразить, какие рожи были у офицеров нашего полка, невольных свидетелей этой сцены.
Через неделю Паскаль Тордо торжественно объявил перед строем, что приказом военного министра маршала Бертье мне присвоено звание полковника. Паскаль Тордо старался быть любезным, даже слишком, но глаза его меня не обманывали, в них читалось: «Я заработал свои погоны в боях, кровью, а не по протекции…»
Да, я все понимал, однако надо понять, до какой степени я опустился за эти годы, ибо первой моей реакцией — признаюсь перед Страшным Судом — была арифметика. Теперь мое жалование увеличат на 330 франков!

26 августа Пруссия предъявила Франции ультимативные требования: увести все наши войска на левый берег Рейна. Пруссия была самым могущественным государством Северной Европы, и, как в 1792 году, герцог Брауншвейгский грозил походом на Париж. Но Франция стала другой, и армия, уверенная в своей силе, восприняла прусский ультиматум как неожиданный подарок. Война! Можно отличиться!
Для офицеров это естественно, война — хлеб насущный. Удивительно, что солдаты рвались на фронт.
Я давно заметил, как меняется рядовой состав. В лучшую сторону. Тоже закономерно. За десять лет быть военным — стало престижной профессией. Думаю, мало кто из ребят надеялся, что маршальский жезл лежит именно в его ранце, но все знали, что путь к офицерским погонам лежит через фронт.
Я вспоминал последний смотр, на котором присутствовал маршал Журдан. Ах, как славно проходили эскадроны! Мы подготовили отменную дивизию. И я ловил себя на постыдной штатской мысли: «пусть ребят подольше держат в резерве». За десять лет в учебном полку поневоле превращаешься в наседку. Еще немного, и вместо армейских команд буду бормотать: «цып, цып, мои цыплята».
Каприз Жозефины нарушил чью-то игру. Капитана Готара можно было «прятать в шкафу». Новоиспеченному полковнику Готару нечего было делать в казарме. Я, что называется, всплыл на поверхность. Меня срочно перебросили в Германию, в корпус маршала Нея.

Приближающийся гул артиллерийской канонады лучше всяких дорожных указателей и карт вел нас на Йену. Мой полк шел в авангарде корпуса. Успеем или не успеем? Мы торопились, словно на свадьбу, словно на дележку пирога. Прибыли в разгар сражения.
Шеренги прусских войск в белых мундирах прицельным ружейным огнем только что отбили атаку нашей пехоты. По диспозиции мы должны были с ходу вступить в бой. Я приказал командирам развернуть эскадроны широким фронтом и — рысью вперед! Мне показалось — командиры не поняли приказа. Я повторил: широким фронтом! Иначе пруссаки — недаром я столько лет изучал их тактику в казарме — искусно отступят, и мы попадем в окружение.
Я получил полк три дня тому назад. Возможно, офицеры с боевым опытом не очень доверяли мне, назначенцу из Парижа. Чтоб рассеять их сомнения, я рубился в первых рядах.
В сущности, битва «стенка на стенку» — это тяжелая изнурительная работа. Как на казарменном плацу. Но здесь без права на ошибку. Или ты достанешь противника саблей, или он тебя штыком и пулей. Когда бой кончится, если он кончится, если тебе повезет, если останешься в живых — тогда поговорим об эмоциях.
Прусская «стенка» медленно отступала под нашим натиском, но держалась. Внезапно, без всякой видимой причины, неприятель дрогнул и бросился наутек. И тут я заметил впереди улепетывающих пруссаков синие мундиры французской кавалерии.
Позже мне объяснили, что произошло. Следовавшие за нами полки вклинились в пруссаков колоннами, протаранили пехотные цепи и оказались за спиной противника.

Поздно вечером солдаты жгли костры, пили вино, пели песни. Армия ликовала. Все знали, что пруссаки разбиты наголову. Император объезжал бивуаки, поздравлял офицеров с великой победой.
Я не принимал участия в общих торжествах. Я чувствовал, что совершил серьезный промах. В моем полку было больше всего потерь личного состава. Служебный эвфемизм. Мои молодые солдаты спешили на Йену, как на свадьбу, а я их завел в мясорубку.
Прискакал нарочный, сказал, что меня вызывают в штаб корпуса.
Когда я вошел в штабную палатку, маршал Ней, оживленный и бодрый (как будто не было трехсуточного марша-броска и утомительного дня сражения) прощался с корпусным начальством, каждому пожимал руку, говорил благодарственные слова. На меня зыркнул глазом и обратился ко всем:
— Спасибо, господа, и еще раз — браво! Не хочу вам портить праздник, поэтому предпочитаю поговорить с полковником наедине.
— Покорнейше прошу вас учесть, Monsieur le Marechal, — почтительно сказал командир нашей дивизии, — полковник Готар сам повел полк в атаку и бился в первых рядах.
Мой генерал пытался меня защитить!
— Геройски сражалась вся ваша дивизия, — ласково улыбнулся ему маршал Ней.
Улыбка сошла с его лица, как только за последним генералом опустился полог палатки. Страшен был в гневе Первый Маршал Империи, непобедимый Ней!
— Откуда вы свалились, Готар? Что за архаическая манера воевать? Так воевали при Бурбонах и Капетах: выстраивались фронтом и под барабан в атаку, как на параде. Наша армия прорывает оборону противника колонной, массированным кулачным ударом! Так обучают новобранцев в казармах? Чудеса! Недаром я говорю солдатам: забудьте все, чему вас учили тыловики, не нюхавшие пороха! Кто вас назначил в мой корпус? Бертье? Идиот Бертье и прислал идиота. Я бы вам не доверил даже роту пожарной команды. Как прикажете с вами поступить, Готар? У меня боевой корпус, не богадельня.
— Проще всего меня убить, — ответил я, стараясь выдержать его взгляд, — и у вас не будет никаких забот с офицером, которого заперли в казарме и не пускали в действующую армию. Кстати, вы уже пробовали это сделать одиннадцать лет назад, когда мы дрались на дуэли на площади Святой Екатерины.
Маршал нахмурился:
— Дуэль? С вами? Вы случайно не сумасшедший? Постойте, мне знакомо ваше лицо.
И вдруг Ней развеселился:
— Помню! Хорошо помню! Если бы не вмешалась полиция, я бы вас порубил, как капусту. Однако, Готар, вы же тогда меня выручили. Вы сказали патрульным, что мы устроили урок фехтования на потеху публике. Ха-ха! На потеху! Я еще подумал: «Отважный малый». Не знаю, долго ли вас мариновали в участке, а меня быстро отпустили.
Теперь маршал смотрел на меня с любопытством:
— Да, сколько лет прошло… И вы их провели в казарме. Вас здорово задвинули… Были какие-то основания?
— А вы не помните, из-за кого мы дрались на дуэли?
Судорога передернула лицо маршала Нея, но он тут же взял себя в руки.
— Не помню, полковник. И вам не советую. Ладно, сегодня мы празднуем победу. По этому поводу — и только по этому! — я сохраняю за вами полк, но подержу вас какое-то время в резерве. Набирайтесь опыта. Как видите, я стараюсь вас прикрыть. Но не забывайте, у Императора отличная память. Мне передали, что он наблюдал ваш маневр и воскликнул: «Какая бестолочь!» Он когда-нибудь вспомнит, и тут я буду бессилен.
Мокрый снег, ледяной ветер. Какой уж там аллюр! Наши бедные кони вязнут в грязи. Закоченевшие пальцы с трудом сжимают эфес сабли. Снежный заряд слепит глаза. Нас накрывает белая, клубящаяся, обжигающая холодом волна. Небо рухнуло. Земли не видно. Вой снежной бури заглушает ружейные залпы. Слева и справа, как привидения, слабо маячат силуэты моих солдат. Неожиданно, словно разорвали белый занавес, буря уносится. Свет? Светопреставление! Прямо перед нами стена русских войск, и заблудившийся луч солнца играет на их штыках.
И потом все повторяется. Снова и снова сквозь слепящую белую тьму мы идем (бредем!) в атаку и натыкаемся на стену русских штыков.
Это не кошмарный сон. Это восьмое февраля, битва при Эйлау.
Прав был полковник Паскаль Тордо. В армии не существует плохой или хорошей погоды. Я бы уточнил: в армии существует только плохая погода. Кони месят копытами грязь. Снег, ветер, дикий холод. Эйлау.
Русские стояли.
Мы атаковали так, как нас учили наши маршалы: Ней, Мюрат, Даву. Мы вклинивались колоннами, били кулачным ударом.
Русские стояли.
Мой полк поредел наполовину. В других частях было еще хуже. В сумерках последней атаки мы шли по трупам. Император ввел в бой весь свой резерв кавалерии. Никогда не видел такую массу конницы. Фронтальный напор семи дивизий отодвинул русскую стенку.
На этом сражение кончилось.
При свете факелов мы подбирали раненых. Император объезжал побоище. От его свиты отделился всадник и направился в нашу сторону. Когда он приблизился, я узнал маршала Нея. Маршал задержался у подводы со стонущими людьми, затем выпрямился в седле и отдал нам честь:
— Молодцы, ребята! Браво, полковник Готар!
Но в его голосе не чувствовалось радости.

Густые белые хлопья кружились в воздухе, когда мы подъехали к заиндевевшим воротам немецкого замка, в котором размещалась зимняя штаб-квартира Императора. У меня было недоброе предчувствие, и почему-то я подумал: снег заметает мои следы, я могу исчезнуть бесследно.
Часовые козырнули сопровождавшему меня офицеру штаба, нас пустили во двор, мы спешились, наших коней увели.
В замке на первом этаже громкие, оживленные голоса, мельканье гвардейских мундиров, запах кухни. На втором этаже тишина, в нишах коридора застыли фигуры средневековых рыцарей с закрытым забралом. И опять тревожная мысль: это не пустые железные панцири Прусского ордена, может, чьи-то глаза наблюдают из прорезей шлема за идущими по коридору? И вообще, вызов к Императору — это предлог (почему меня? с какой стати?), на самом деле я окажусь там, где однажды побывал — в помещении военной разведки, оборудованном для допросов.
… Свет ослепил. В зале пылали сотни свечей. Император в оливковом мундире без погон сидел за большим столом и что-то писал. При моем появлении он даже не поднял головы. Зато от стены отделился человек в черном сюртуке и пошел мне навстречу. Фуше, министр полиции!
Что все это значило? Великая честь? Или сбывались мои худшие опасения? Мысли закружились беспорядочно, как снежные хлопья в воздухе. Я ощутил себя в разных временах, нечто вроде раздвоения личности. Но в этом хаосе проглядывалась какая-то логика, странная логика. За столом сидел не бригадный генерал артиллерии Бонапарт, которого я видел близко тринадцать лет тому назад в Революционном трибунале — нет, Император, Наполеон, Сир! И я был для него всего лишь безвестным полковником Готаром. А всесильный министр мог спокойно стереть меня в порошок, однако в моих глазах он по-прежнему оставался депутатом Конвента, презренным Жозефом Фуше, интриганом и организатором Термидорского заговора. И поразительно, он это понял, ибо, сладко улыбаясь, шепнул мне приветствие, как раньше, бывало, в якобинском клубе:
— Салют, гражданин!
— Салют, предатель, — ответил я тихо, но жестко.
Он насупился, поиграл лицом, стараясь произвести самое зловещее впечатление. Полковник Готар отметил, что технику наведения страха министр освоил великолепно: тонко сжатый рот, раздувающиеся ноздри, обжигающий огонь темных зрачков. Наверно даже высших полицейских чинов, не угодивших министру, пробирала дрожь. Но тот, кем я был раньше, помнил, что Жозеф Фуше панически боялся моего взгляда, и Фуше это тоже помнил. Театральным жестом он вознес руки к потолку и опять расплылся в приторной улыбке:
— Не надо беспокоить тени прошлого, полковник Готар, они этого не любят.
— О чем вы там шепчетесь, заговорщики? — раздался голос Императора, и хоть в голосе звучала ирония, мы с Фуше отпрянули друг от друга.
Строевым шагом я подошел к столу и отрапортовал:
— Полковник Готар, командир Второго драгунского полка из корпуса маршала Нея прибыл по вашему приказанию, Сир!
Я не скрывал своих эмоций. И впрямь, мог ли я мечтать еще года два тому назад, что меня удостоят высочайшим вниманием! Благословенный день! Видеть перед собой Великого полководца, Императора Франции!
— Готов умереть за Вас и за Отечество!
Император откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди. Знаменитая поза. Он молча меня рассматривал. Его глаза, все понимающие и схватывающие, обладали такой силой, что я поплыл, скукожился и начал тупо созерцать свои сапоги.
— Тонкая работа, Фуше, — услышал я голос Императора. — Невероятно. Разумеется, полковник Готар выполнит любой мой приказ и геройски погибнет, штурмуя русские редуты. У меня хорошая зрительная память, но я, пожалуй, его бы не узнал. Хотя, что-то проскальзывает в его взгляде, что-то осталось от Ангела смерти.
Когда он успел это заметить? Спросить? Императору вопросы не задаются. Мне много раз рассказывали: аудиенция у Императора заключается в том, что Император произносит монологи, а все присутствующие благоразумно помалкивают. Однако видя, как вольготно, без робости (удивительно!) передвигается по залу Фуше (то он за моей спиной, то за спиной Императора), я догадался, что лишь министр полиции имеет здесь право слова. И какое-то мелкое чувство — ревности или зависти? — кольнуло меня.
— Я помню, как он внезапно появился в Революционном Трибунале, — продолжал Император. — Я не знал, кто это, но по тому как судьи пригнулись и пришипились, понял, что именно он, а не они, будет решать мою судьбу. Фуше, ему ведь отрубили голову? А выглядит он замечательно. Моложе нас.
— Сир, на гильотине казнили глухонемого разбойника, внешне похожего на него, — ответил Фуше (без робости, без робости! — милостивые государи — Фуше беседовал с Императором почти на равных!). — Робеспьер был ранен, Кутон впал в истерику. Царила такая неразбериха, что мне удалась подмена. Ему дали стакан воды, он упал и не приходил в сознание. Ночью я тайком вывез его из шотландского колледжа..
— Надеюсь, такой стакан воды меня минует?
— Сир! — верноподданнически взревел министр.
— А зачем вы это сделали?
— Услуга за услугу. В тот день он стоял на трибуне, скрестив руки, и не произнес ни слова. Если бы заговорил — Термидор был бы невозможен.
— Вот чему я не верю, так это благородным помыслам моего министра полиции, — язвительно рассмеялся Император. — Если вы что-то задумали, то с дальним прицелом.
— В октябре 95-го он нам очень помог. И пригодится еще, — бесстрастно ответил Фуше.
— И пригодился ранее, когда спал с моей будущей женой?
— Сир! — невольно вырвалось у меня.
Фуше довольно грубо сделал мне знак — дескать, тебя не спрашивают. Но Император опять соизволил посмотреть в мою сторону:
— Полковник, вы предприняли бестолковый маневр при Йене, — (сбылось предсказание Нея, Император ничего не забывал), — потом вы выравнялись. При Эйлау дрались отменно. В общем, я вами доволен. Полк — для вас мало. Но что вам предложить? Вы были инициатором смелой контратаки при Флерюсе… Маршал Журдан может рассказывать сказки кому угодно, только не мне. Правда, рядом с вами находился Бернадот. (Император переглянулся с Фуше. Продолжение другого диалога, в котором мне не было места. Еще меньше я хотел бы оказаться на месте Бернадота… Что-то я уловил в воздухе.) — Бернадот мне почти родственник, — без всякой логики (для меня!) добавил Император. Взгляд на Фуше, потом на мою скромную особу. — Итак, вернемся к Флерюсу. Совсем неплохо по тем временам, хоть и рискованно. Теперь это прошлый век. Мюрат контратакует, играючи. А как Сульт взял плато Аустерлиц кинжальным ударом? Согласитесь, другой класс! На маршала вы не тянете. Кроме того, — в голосе Императора появились капризные нотки, — я не желаю, чтоб в моей армии служил человек, который спас мне жизнь и у которого был роман с моей женой. Такое соседство мне не нравится. Тем не менее, я не желаю быть вашим должником. У меня свои принципы. Поэтому выбирайте: королем в Швецию или послом в Россию? И подальше с моих глаз!
Я — король Швеции? Я — посол в России? О чем говорит Император? Может, у меня начались галлюцинации?
— Сир, будьте спокойны. Полковник Готар примет новое назначение, — учтиво заверил Фуше. Затем, также учтиво, он кивнул мне, показывая, что аудиенция окончена.
Мне стало жутковато. Любезность министра, не знаю почему, пугала. Словно проснулся звериный инстинкт, и я нутром почувствовал опасность. В голове пронеслось: «Снег заметает мои следы. Я исчезну бесследно».
И не презренный интриган Фуше, депутат Конвента, провожал меня по коридору, когда за нами затворились двери приемной Императора, — нет, министр полиции! И он знал, что я это знаю.
— Полковник, сейчас в моем кабинете я вам изложу суть дела, — любезным тоном дьявола объяснял министр. — Император перекраивает карту Европы. В Швеции положение нестабильно. Континентальная блокада там непопулярна. Мотовство и легкомыслие короля Густава раздражает народ. Естественно, проанглийская партия…
На повороте (коридор загибался дугой, следуя конфигурации наружных стен замка) министр чуть-чуть ушел вперед. Такое было впечатление — оглушающее, последнее, — что средневековый рыцарь, застывший в нише, ударил меня сзади алебардой.

***

Они, эти канальи и ублюдки, свора эмигрантов, ничего не умеют и не хотят делать сами, — только чужими руками! Они боятся привести приговор в исполнение, но держать маршала Нея под стражей еще страшнее — вдруг стража ненадежна? Он, маршал Ней, прекрасно понимает куриную логику дряблого короля и его камарильи. На подмогу вызвали наследного принца шведского престола — ха-ха! — Жана-Батиста Бернадота. Пусть один маршал бывшей империи расстреляет другого! Публике это будет подано как сведение старых счетов. А мешок с дерьмом — Луи Восемнадцатый выходит сухим из воды. И у шведских солдат не дрогнет ружейный прицел. Вот что придумали, курвы! Тюрьму обложили тройной охраной, да тюремные стены имеют уши. Не сегодня, так завтра появится Бернадот.
Ней подставил табуретку, взобрался на нее и попытался через решетчатое окно заглянуть в тюремный двор. Стекло покрыл иней, и в синеве декабрьского утра он бы все равно ничего не увидел. К тому же, подтягиваясь к окну, он потерял равновесие и чуть не грохнулся с табуретки. От этой неудавшейся глупой затеи маршал пришел еще в большую ярость.
Merde! Как он ненавидит холода! С зимой у него связаны все неудачи: Эйлау, отступление из Москвы, переправа через Березину… По иронии судьбы, что ли, Император дал ему титул Князя Московского? Бр-р-р! Любая выжженная солнцем испанская провинция, только не Москва. Он ведь по темпераменту южанин. А Бернадот прижился в Швеции, не зябнет. Неужели Бернадот пришлет за ним конвой, а сам будет прятаться за спинами солдат? Нет, Бернадот не трус, и в каком-то смысле человек чести, хоть и переметнулся на сторону коалиции. Недаром, когда Император отрекся в Фонтенбло, военные, и Ней в том числе, предлагали кандидатуру Бернадота в правители Франции, да Сенат проголосовал против. Не мудрено. Фуше и Талейран уже плели свои интриги… Конечно, лучше всех Бернадота знал Император. То ли в шутку, то ли всерьез повторял (и Ней сам его слышал): «Бернадота надо расстрелять или сделать королем». И сделал. А в благодарность…

«Вот как вы отблагодарили Императора, маршал! — скажет Ней, когда Бернадот перешагнет порог этой камеры. — А теперь не стыдно ли вам быть на посылках у толстозадого кретина и всей этой дряни, которые ничего не забыли и ничему не научились? Видя вашу жалкую роль, я ни секунды не жалею, что в марте присоединился к Императору. Есть и на моей душе грех, ляпнул сгоряча: “Если Наполеон высадится на юге, я его поймаю, посажу в клетку и привезу в Париж”. Продажные газеты это напечатали. Но Император забыл мои слова, Император простил меня. Вот величие души! Увы, нам фатально не повезло при Ватерлоо. Злой рок. Иначе не гулять бы эмигрантской своре по нашей земле. Меня обвиняют в измене. Но одиннадцать лет тому назад, вы, Бернадот, и я, Ланн, Массена, Бертье, Даву, Мюрат, Келлерман, получая маршальские звания, присягали на верность Императору. В чем, спрашивается, измена, кто кому изменил? В Швеции вас избрали наследным принцем, потому что так захотел Император. Я, маршал, нисколько не сожалею, что ухожу из жизни в расцвете сил. Я имел все: славу, почести, богатство, ибо честно служил Императору и своей стране. Разумеется, “заблудись” я с корпусом, как это сделал в решающий момент Ватерлоо маршал Груши, — никто бы меня пальцем не тронул. При нынешнем режиме трусость поощряется. — (Нет, про славу и почести и так далее говорить не стоит. Получаются жалобы, не достойные офицера.) Надо сказать так: — С чем вы приехали, маршал? Привезли радостную весть, что меня не казнят, как вора и разбойника, на гильотине, а расстреляют? Не вам ли я обязан таким снисхождением? Если “да” — спасибо. Встать перед строем — это своего рода продолжение армейской службы. Вы, маршал, достойно воевали в наших рядах, но попадись вы мне под руку после Ваграма, когда вы проявили удивительную пассивность, я бы первый поставил вас к стенке, у Императора было такое намерение, да победа все списала».
Шаги! Множество шагов! Шаги по лестнице, шаги по коридору. Четкий строевой солдатский шаг, приближаясь, гулко резонировал в тюремных стенах.
Маршал Ней накинул на плечи шинель, выпрямился и по-наполеоновски скрестил руки. Вот так встретит смерть. Лязгнули засовы, дверь открылась, солдаты в шведской форме внесли подсвечники, камера наполнилась светом. Ней успел подумать: «койка не заправлена, беспорядок», — но тут вошел высокий человек в зеленой шинели с золотыми эполетами, рявкнул что-то на чужом лающем языке (шведском?), и солдаты оставили их наедине, закрыв за собой дверь.
Маршалы молча смотрели друг на друга, набычившись, как перед дуэлью. Дуэль? Почему дуэль? С Бернадотом он не дрался на дуэли. Ней давно не видел Бернадота, естественно, с годами лицо Бернадота несколько изменилось, исчезло выражение веселой удали, с которой Бернадот выслушивал поздравления Нея после Аустерлица, а так Бернадот все тот же… Однако цепкая зрительная память подсказывала Нею — странные, нереальные ощущения, — что он встречался с этим человеком в иных обстоятельствах.
Волевым усилием отбросив мистику, Ней начал заранее заготовленную речь:
— Не стыдно ли вам быть на посылках у толстозадого кретина?
— Маршал Ней, — прервал его Бернадот, — у нас мало времени. В саквояже (как в камере очутился черный саквояж, Ней и не заметил) вы найдете все необходимое. Быстро сбрить бакенбарды. Быстро переодеться. Надеть парик. А я пока буду громко читать приговор. Не обращайте на него внимания. Действуйте!
«Что это значит?» — хотел спросить Ней, но подчинился напряженному незнакомо знакомому взгляду.
— «Именем Его Королевского Величества…», — читал Бернадот, уткнувшись в бумагу, что было весьма деликатно с его стороны: Ней не смог бы раздеваться перед посторонними людьми.
Маршал Ней облачился в мундир шведского офицера, надел зеленую шинель, темноволосый парик. Бернадот придирчиво его осмотрел, поправил парик, сложил одежду Нея и синюю маршальскую шинель без погон в саквояж, громко прочел последние строчки:
— «… приговаривается к расстрелу. Оный произвести во дворе тюрьмы 7 декабря 1815 года».
Потом опять рявкнул на чужом лающем языке. Возник шведский пехотинец, и не поднимая глаз, схватил черный саквояж, исчез с ним за дверью.
— Маршал Ней, — сказал Бернадот, — минут через десять за вами придут, выведут во двор и… — тень улыбки замаячила на губах Бернадота, тень улыбки другого человека, — … посадят в мою карету. Умоляю, никому не слова. Рта не раскрывать.
За Бернадотом со скрежетом захлопнулась дверь. Лязгнули засовы. Четкий строевой солдатский шаг, удаляясь, глухо резонировал в тюремных стенах.
Перед уходом Бернадот загасил свечи. В маленьком решетчатом окне забрезжило мутное зимнее утро.

Никогда не вспоминал маршал Ней, что он передумал, свой хаос мыслей за эти десять минут в полумраке камеры. И шведского офицера, жестом пригласившего его следовать за собой — и говорившего, говорившего на непонятном лающем языке, а маршал Ней в ответ кивал головой, будто участвовал в разговоре — и они спустились во двор (тюремная охрана им козыряла!) и сели в большую шестиместную карету с вензелями шведской короны на коричневых лакированных дверцах — все произошло как во сне. Зато каждую ночь — отчетливо, словно наяву — он видел фигуру приговоренного, в синей маршальской шинели с белой повязкой на глазах, которого тюремщики вели под руки через двор и тот еле волочил ноги; и били барабаны, и взвод солдат (французских!) вскинул ружья, а приговоренный стоял у стены, пошатываясь (болен или пьян?), и грянул сухой залп, и приговоренный рухнул, ударившись спиной об стенку, и застыл в скрюченной позе.
Перед тем как сесть в карету, Бернадот приказал:
— Маршала Нея похоронить согласно воинскому ритуалу!

В затемненной комнате придорожной таверны им принесли бутылку вина. Шведский конвой расположился в общей зале.
— Выпьем за ваше второе рождение, маршал Ней, — предложил Бернадот, — вам пора взбодриться. Осторожно, не опрокиньте бокал. Я специально не зажигаю свечи. По правилам конспирации. Скоро сюда явится генерал Паскаль Тордо, верный вам человек (кажется, он был начальником вашего штаба?), и уведет вас через черный ход. Куда? Не знаю. Под каким именем вы будете жить дальше — меня не касается. В какой стране? Не ведаю. Думаю, что ваши друзья обо всем позаботились.
— Зачем вы это сделали, Бернадот?
— Меня попросили люди, которым мне трудно отказать. Но я это сделал с удовольствием. Однажды вы меня хорошо прикрыли.
— Под Фридландом, когда Багратион атаковал вас с фланга?
— Именно.
Но маршал Ней почувствовал, что Бернадот имеет в виду совсем другое, только говорить не хочет. И не стал спрашивать, какие люди просили Бернадота, догадавшись, что Бернадот на этот вопрос не ответит.
— Вы привыкаете к Швеции?
— Народ мне доверил свою судьбу, и, кажется, не ошибся. Я вывел Швецию из войны и из континентальной блокады. Шведы мне благодарны .
— Я вам тоже благодарен, Бернадот. Единственное о чем сожалею, так это о том бое в Северной Германии, под деревушкой, как ее? забыл! сложные немецкие названия. Я вам проиграл тогда и отступил. Право, досадно. Однако в тринадцатом году побить меня было не мудрено. Мы комплектовали дивизии из новобранцев. Великая армия осталась в российских снегах.
— А вы остались маршалом Неем, — рассмеялся Бернадот, — такая манера благодарить очень в вашем характере.
Без шума и скрипа отодвинулась часть стены. Потайная дверь? В светлом квадрате вырос силуэт во французской военной форме, приложил ладонь к треуголке:
— Votre Altesse monsieur le Marechal Bernadotte! — и этот негромкий голос сразу успокоил Нея. — Генерал от кавалерии Паскаль Тордо. Смею ли я забрать моего гостя?
В карете с зашторенными окнами генерал Тордо докладывал маршалу Нею, что удалось спасти от конфискации половину его состояния, деньги переведены в иностранные банки, паспорта… Тут генерал заметил, что Ней сидит с закрытыми глазами, вроде бы задремал. Он понял: маршал устал. Еще бы! Пережить сегодняшнее ужасное утро!

А маршал мучился над загадкой. Он обладал прекрасной зрительной памятью, такой же, как у Императора, он знал всех своих офицеров в лицо. Так вот, утром к нему в комнату вошел не Бернадот, т. е. копия Бернадота, абсолютно похожий на Бернадота человек, но взгляд другой, выражение глаз другое, характерная манера речи — короче, маршал Ней готов был поклясться, что это был полковник Готар, командир второго драгунского полка, бестолково действовавший под Йеной и отличившийся при Эйлау. Потом полковника Готара зачем-то вызвали в императорский замок, а на обратном пути его убили прусские солдаты-мародеры. Он присутствовал на похоронах полковника, видел, как гроб опускали в могилу. Однако, клянусь всеми святыми, сегодня я разговаривал с Готаром (недаром при его появлении я вспомнил дуэль), трясся с ним в королевской карете, пил вино в таверне. Разве такое возможно? А почему нет? Ведь все, кто утром находились на тюремном дворе, поклянутся, что своими глазами видели казнь маршала Нея! И человек в маршальской шинели, с кудрявыми бакенбардами и белой повязкой на глазах, застывший у стены в скрюченной позе, был, конечно, маршал Ней! Тем не менее, полковник Готар и наследный принц Швеции Бернадот — в одном лице? Все вопреки здравому смыслу! Но жизнь давно потеряла здравый смысл (уж точно, начиная с Бородино, когда Император отказался двинуть в бой Старую Гвардию и сломить сопротивление русских), и в этом маршалу Нею (или кто он теперь?) наверно еще предстоит убедиться.

Критики о романе «Тень всадника»

Роман «Тень всадника», который автор, не разгибаясь, писал последние четыре года, материализовался в реально изданную книгу на «исторической родине» автора. Более того: имел там огромный успех у читателей и был тепло встречен критикой. Вот два коротких отрывка из статей, опубликованных в московских газетах «Культура» и «Новые Известия»:

«Усилиями сразу трех московских издательств (“Олимп”, “Астрель”, “АСТ”), выпустивших в свет роман “Тень всадника”, состоялось возвращение к своему читателю Анатолия Гладилина. Я не случайно сказал про “своего” читателя. Он, этот читатель, появился у Гладилина более сорока лет назад после публикации в катаевской “Юности” повести “Хроника времен Виктора Подгурского”… Перед нами очень хорошее произведение, написанное современным европейским писателем, вполне соответствующее нынешнему уровню добротной западной прозы. Роман, как и положено нынче, многослоен, очень занимателен, автор его весьма образован, есть “острый сюжет, любовь, смерть, война, мир, преступление, наказание”… Книга, конечно же, найдет своего (и прежнего гладилинского, и совершенно нового) читателя в современной России…»
Юрий Белявский

«… Христианско-буддистский роман Гладилина — несомненно лучшее из его творений. Это его писательский итог ХХ века и второго тысячелетия. Символично, что книга вышла в 2000 году. Самая большая удача этой вещи в том, что из всех персонажей вдруг возникает некий единый образ человечества. Вроде бы все мы люди разные и в разных временах, и в разных пространствах, а на самом деле, вглядись в любое лицо попристальней, и узнаешь себя. Гладилин обладает этим пристальным взглядом. Возможно это и есть прозрение.»
Константин Кедров