Пеладан
и Толстой
«Что такое искусство?» (1)
 |
 |
Трактат Л. Толстого «Что такое искусство?»
(1898 г.) вызвал во Франции многочисленные реакции. В 1899
г. журнал Grande Revue опубликовал ответы Толстому более
сорока французских писателей и критиков. Собрал их И. Д.
Гальперин-Каминский (1858-1936), переводчик книги Толстого.
В исследовании мисс Тайс С. Линдстром «TolstoХ en France»
(1886-1910), вышедшем в 1952 г. в Парижском Институте Славяноведения,
приводятся и другие отзывы. Но нигде не упоминается книга
Пеладана «Ответ Толстому», вышедшая в том же 1898 г. и целиком
посвященная опровержению тезисов великого русского писателя.
О Жозефене Пеладане (1858-1918) читатели альманаха Paris-Париж
уже знают по статье «Образы русской роковой женщины в романах
французского декадента Пеладана». Напомним, что этот живописный
«декадент» на самом деле боролся против «латинского декадентства»
(название цикла из 21 романа) и против «эстетического декадентства»:
он создал свой орден розенкрейцеров с целью «восстановить
в своем великолепии культ идеала, на основе традиции и посредством
красоты». Орден имел целью уничтожение националистических
разграничений, и в этом плане Пеладан и Толстой были единомышленниками
(хотя, как мы увидим, Пеладан считал антинационализм Толстого
слишком робким). Но в области эстетики их взгляды резко
расходились. Пеладан устраивал ежегодные выставки («Салоны»)
живописи, из которых была исключена реалистическая и натуралистическая
живопись: историческая, патриотическая, военная, бытовая,
портреты, деревенские сцены, пейзажи (кроме пейзажей И la
Poussin), марины, восточная экзотика, животные, цветы, фрукты…
Пеладан принимал лишь живопись религиозную (католическую)
в духе итальянцев, или поэтическую, аллегорическую, символическую
живопись в духе Пюви де Шаванна, в том числе «возвышенное
ню». Он был признанным историком искусств, писал о Делакруа,
о Леонардо да Винчи, об итальянских примитивистах и имел
основания интересоваться трактатом Толстого, тем более,
что в нем была упомянута его книга «L’Art idОaliste et mystique»
(1894):
«По Пеладану, красота есть одно из выражений Бога. “Il n’y
a pas d’autre RОalitО que Dieu, il n’y a pas d’autre VОritО
que Dieu, il n’y a pas d’autre beautО que Dieu”. (2)
Книга эта очень фантастическая и очень невежественная, но
характерная по своим положениям и по некоторому успеху,
который она имеет среди французской молодежи».
(3)
Обвинение в невежестве задело Пеладана за живое: «Если бы
этот бывший военный читал меня как следует, он открыл бы,
что я основательно знаю свой предмет и что для возвышения
современного искусства я не выдвигал какую-то сентиментальную,
никому не известную мазню (Толстой хвалил картины и рисунки
Langley, Morlon, Jules Breton, Лермита, Дефреггера и др.
— М. Н.), а сделал нечто большее». Книга Толстого исходила
из благих намерений, но приводила к неприемлемым для Пеладана
эстетическим положениям. За один присест (в рукописи почти
нет помарок) Пеладан написал свой «Ответ Толстому», который
является и эстетическим манифестом, и антирусским памфлетом:
как может славянин-варвар учить латинян?!
Что такое красота?
Первое расхождение касается понятия красоты.
Для Толстого «красота есть не что иное, как то, что нам
нравится. Понятие красоты не только не совпадает с добром,
но скорее противоположно ему, так как добро большей частью
совпадает с победой над пристрастиями, красота же есть основание
всех наших пристрастий» (гл. VII). Пеладан же ссылается
на свой опыт: «Я испытал наслаждение от “Мейстерзингеров”
(Вагнера) только спустя десять лет после первого представления:
такое же усвоение мне понадобилось для того, чтобы постичь
Баха, и я не сразу понял ни сверхчеловеческий гений Расина,
ни мадонн Рафаэля, а я не мужик, не отставной офицер, не
бывший камергер. Удовольствие от произведения искусства
состоит в расширении моральной жизни, во временном возвышении
личности […] Красота, офицер мой, это то, что очищает, а
не то, что нравится».
Здесь налицо платоническое понятие красоты как отражения
Добра и Истины. Но на одном ли языке говорят Пеладан и Толстой?
Пеладан замечает при чтении книги Толстого, что в русском
языке нет термина для обозначения красоты, и что русские
вообще не имеют «метафизического языка» (об этом уже писал
Пушкин в заметке «О причинах, замедливших ход нашей словесности»).
И в самом деле, Толстой употребляет только термин «красота».
Он как будто избегает слова «прекрасное», – из лексики эстетики
и философии. Он сводит «прекрасное» к бытовой красоте: «Под
словом «красота» по-русски мы разумеем то, что нравится
нашему зрению» (гл. II, с.56). Таким образом, Толстой отвергает
само понятие прекрасного. Это намеренный лексический сдвиг,
или подмена, служит обесценению, развенчанию эстетического
понятия красоты. Такой полемический прием сродни приему
остранения (см. описание сцены оперы в «Войне и мире» и
во 2-й главе «Что такое искусство?»). Пеладан же придерживается
платонического понятия Красоты-Прекрасного, целью которого
является не чувственное наслаждение, а духовное возвеличение
человека: созерцание прекрасного превращает чувство в идею,
облагораживает человека. Красота и Добро единосущны. Поэтому
Пеладан, как и Толстой, отвергает лжеискусство, которое
льстит вожделению: Красота производит лишь духовное наслаждение.
Но тем не менее Пеладан признает роль чувственности в цивилизации:
«кто задерживается на ней, губит себя, кто игнорирует ее,
что-то теряет». И он восклицает: «Какой же безумец отрицает
вместе и Красоту, и наготу, и любовь? Русский! Все нелепости
придут, наверное, к нам с берегов Невы, ибо такой расцвет
бессмысленности у молодого народа обещает в будущем немало
безумств, а так как этот народ будет победительным мечом,
надо поскорее заткнуть ему рот, пока наш отчим-Царь не развешает
нас на фонарях».
«Русская опасность»
Здесь чувствуется страх перед «русской опасностью»,
страх старинной цивилизованной страны перед молодой, «варварской»
страной: в 1814 г. русские казаки расположились бивуаками
на Елисейских полях, в 1830 г. подавление польского восстания
возмутило французов, а в 1881 г. покушение на Александра
II их испугало: Россия была для них страной и самодержавия,
и «нигилистов», и Пеладан пророчествовал: «Русский кнут,
вероятно, скоро будет свистеть на площади Согласия». Он
был (как и Толстой) противником франко-русского союза. Для
него Толстой, еще до своего трактата об искусстве, являлся
олицетворением отсталой, но опасной страны:
«Толстой не признает за обществом права подавлять и наказывать;
любви он отказывает в наслаждении; браку он отказывает в
любви; науке он отказывает в пользе. Он весь в этой формуле:
“Цель каждого человека — удовлетворение всех своих потребностей”.
Это говорит уже не враг государства, а враг цивилизации
вообще, такой же страшный, как и Бакунин. Каким образом
такой анархист мог выступать у подножья самого самодержавного
трона в мире? Единственно благодаря безмерной жалости, которую
внушает этот безумец. Он написал о военной славе и о войне
гневные страницы, его чувства красивы. […] Толстой совмещает
большой талант с ложными идеями, он своего рода флегматический,
но лучший Жан-Жак [Руссо], и как его соперник, автор “Общественного
договора”, он послужит теоретикам для будущих боен». (Пеладан,
«Книга скипетра», 1895, с. 281)
Пеладан выступает против «разрушения всемирного Пантеона»
Толстым, против его «нового Евангелия», «умственного невежества
и равенства», называя писателя «умственным скопцом». Страхи
Пеладана были подкреплены антирусскими книгами Кюстина и
других «путешественников», и книгой о России отца самого
Пеладана под названием «Россия, отвергнутая вселенной и
католицизмом», вышедшей в 1854 г. во время Крымской войны.
Но главным источником мифа о русской опасности является
известное «Завещание Петра Первого», в котором излагается
план завоевания Европы. Пеладан приводит этот текст в начале
своего «Ответа Толстому». «Завещание Петра» стало распространяться
благодаря «Мемуарам рыцаря д’Эона», дипломатического агента
Людовика XV, посланника в женской одежде при дворе Елизаветы
Петровны, который якобы нашел план Петра в архивах Петергофа.
Теперь известно, что «Завещание Петра» — подложное, что
оно было составлено в Париже в 1797 г. польским эмигрантом,
опубликовано впервые в 1812 г., накануне русской кампании
Наполеона, и что мемуары д’Эона, составленные сотрудником
А. Дюма Ф. Гайардетом, тоже во многом апокрифичны (я благодарен
Александру Строеву за эти сведения о «Завещании Петра»).
Все это объясняет наличие темы о русской опасности в «Ответе
Толстому» Пеладана. Но вернемся к их эстетическому спору.
Назначение искусства
Расходясь по поводу понятия красоты и прекрасного,
Пеладан и Толстой сходятся, на первый взгляд, во мнении
о назначении искусства: искусство имеет для обоих писателей
общественное и религиозное назначение. Для Толстого искусство
должно служить «любовному единению» людей (гл. XVI, с. 186),
для Пеладана роль искусства состоит в том, чтобы «возбудить
любовь к миру [к ладу]», «осуществить братство между людьми».
Оба писателя являются сторонниками религиозного искусства.
Но чисто эстетическое понятие религии и искусства у Толстого
противостоит мистическому понятию Пеладана: для него искусство
не только «средство общения людей, соединяющее их в одних
и тех же чувствах», как думает Толстой (гл. V, с. 87): «Искусство,
как и Религия, являются средством общения людей с идеалом,
с потусторонним, а не общения людей между собой. Что же
они могли дать друг другу: свою взаимную растерянность».
В современном мире искусство замещает религию. В отличие
от Толстого, Пеладан считает, что искусство не должно передавать
уже испытанные ощущения или знакомые картины быта, а то,
«что художник один постиг и пережил».
«Остраненными» описаниями оперной репетиции (гл. I) и вагнеровской
оперы (гл. XIII) Толстой упрекает искусство в том, что оно
не подражает реальности. Пеладан разносит такую реалистическую
и даже натуралистическую эстетику: «С тех пор, как существует
книгопечатание, никто не сделал такого неслыханного замечания
— дескать, в действительности люди разговаривают речитативом
и не размахивают руками, чтобы выразить свои эмоции. Между
гневом Эдипа против Креона и Терезия и гневом мужика против
жены, которую он бьет как шубу, потому что он ее любит как
душу, есть бездна, та бездна, которая отделяет искусство
от действительности». В искусстве же действительность —
сублимирована.
«Опрощение» искусства Толстой оправдывает тем, что «народ»,
де, не понимает искусства высших классов. А вы предоставьте
массам выбор, возражает Пеладан, и они выберут кафешантан,
дурацкую или непристойную песенку (или, добавим от себя,
Лофт Стори). Однако немецкому простолюдину, говорит Пеладан,
нравятся хоралы и кантаты Баха, и размеры греческих театров
свидетельствуют о том, что не только рафинированные жители
посещали их: «Неверно, что народу надо популярное искусство.
Народу нравится возвышенное».
Не искусство должно спускаться к зрителю или слушателю,
а наоборот. Пеладан отметает «мужиковство» Толстого, уравниловку
снизу, «эстетический нигилизм» графа, который, действительно,
стоит близко к Писареву.
Ложный спор?
Несмотря на эстетические расхождения, оба
— и Пеладан, и Толстой — приписывают искусству «миссию»
— этическую, социальную и религиозную. Оба отвергают декадентское
искусство, искусство для искусства или дешевые, развлекательные
произведения. Но в отличие от Толстого Пеладан не считает
их произведениями искусства и не судит об искусстве по ним.
И ему кажется, что Толстой бьет мимо цели:
«Вместо того, чтобы придираться к вычурным и претенциозным
стишкам, пусть он осветит казармы и темницы России: пусть
он осветит факелом Милосердия все ужасы, которые расцветают
в тени теократии. Если Верлен испачкал ноги в грязи, Скобелев
покрыт кровью. […] Писатель, который вдохновляется распятым
Богом, должен приберечь свой гнев для огромной массы колониальных
преступлений; жестокие народы никогда не имели искусства,
и Франция, позорная Франция, поджигательница хлебов и разрушительница
деревень (в Алжире) может только оказаться под русским протекторатом
и русскими охранниками […] Французские, русские, английские,
испанские офицеры вспарывают животы и вырезают целые народы,
а жалость Казака [Толстого] обращена к статистам театра.
Какая глупость! […] Ах, дорогой граф, Вы хотите проповедовать
братство и мир, — начинайте с биографии Петра Великого!
В какой расе, за исключением турецкой, найдется такая мерзость,
как в этом человеке, который сочетает слепой инстинкт дикаря
с извращенностью цивилизованного человека. Петр — Великий:
пока этот эпитет будет сопровождать его имя, пусть русские
не говорят о христианстве; пока Вандомская колонна [воздвигнутая
Наполеоном I во славу “Великой армии”] будет стоять, пусть
ни один француз не скажет, что он католик. […] Оставь грубость
Софокла, о проницательный покровитель мужиков, и вспомни
о кавказских экспедициях!»
Такая большая цитата понадобилась для того, чтобы показать,
вместе с политическим пылом Пеладана, его всесторонний антимилитаризм
и антиколониализм.
По этой причине, когда появился в 1900 г. французский перевод
«Воскресения», Пеладан воздает должное Толстому (в романе
«Высшая добродетель»): «Сейчас два человека произносят жизненные
слова: Рескин и Толстой. Один верит в Красоту и проповедует
ее, другой верит в милосердие и провозглашает его, под защитой
своего возраста и славы, в самой самодержавной стране в
мире. Убедительные, мужественные, созидательные, они сейчас
– уста истины».
1.
Cокращенный русский вариант доклада, прочитанного 24 марта
2001 в Парижском Обществе друзей Л. Н. Толстого, и напечатанного
в Cahiers Leon Tolstoi, №14 (2002)
2. «Нет
другой реальности, кроме Бога, нет другой Истины, кроме
Бога, нет другой Красоты, кроме Бога».
3.
Л.Н.Толстой. «Что такое искусство?». СС в 20 т., т. 15,
М., 1964, стр. 73. Далее ссылки на этот том даны в тексте
